Расколотое небо - Страница 4

Щепкин поднимался, ходил но номеру, курил, рисовал на потном стекле чертиков.

Вино расковало.

Скажи сейчас ему: лети на престарелом «Блерио-IV», от которого шарахались все нормальные авиаторы, — будет радость!

Затаенная жажда полета оборачивалась тоской.

Те, первые аппараты, на которых он летал, казались Щепкину похожими на чу'дные музыкальные инструменты. Когда приходилось ключом подтягивать и отпускать проволочные растяжки, он ловил себя на мысли о том, что похож на настройщика рояля. Наука была хитрая: перетянешь — и проволока не выдержит, лопнет; недотянешь — начнут скрипеть и ходить ходуном стойки. Ухо нужно было иметь музыкальное, чтобы уловить чуть басовитый единственно правильный тон струны. В небе аппарат стрекотал мотором, воздух шуршал, пел, свистел, ворковал.

Широкие крылья «Блерио» закрывали обзор с боков, на землю смотреть, можно было только сквозь круг винта, но от этого земля казалась еще более далекой, а небо близким, и рождалось ощущение одиночества и ровного радостного покоя…

По стеклу окна что-то щелкнуло. Щепкин, не понимая, распахнул окно, глянул вниз. Во дворе гостиницы, куда выходила дверь ресторанной кухни, среди мусора и объедков, стоял кучерявый оборвыш лет десяти, с рогаткой в руках, смотрел на Щепкина, корчил рожи.

— Дай рупь, хороший человек! — крикнул он.

— У меня франки… Нету еще рублей… — засмеялся Щепкин.

Оборвыш поманил его рукой, начал подмигивать.

— Сюда иди… Понимаешь? — уже тихо сказал он. — Очень надо.

Глаза его смотрели умоляюще и серьезно.

Щепкин пожал плечами, по во двор спустился.

Оборвыш коротко и повелительно бросил:

— Пошли за мной.

— Куда еще?

— Надо, — мальчишка не шутил. — Тебя один человек ждет…

— Какой еще человек?

— Слушай, ты меня не спрашивай. Я же тебя не спрашиваю, да?

Мальчишка скользнул со двора, Щепкин нехотя, подумав, пошел за ним.

С набережной они свернули влево, в путаницу зимних, голых садов, оград, кривых переулков. Мальчишка бежал далеко впереди и все время тревожно оглядывался, проверяя, идет ли за ним Щепкин. Когда дошагали до высокого каменного забора, мальчишка показал на калитку, крикнул издали:

— Тебе сюда!

А сам припустился бежать.

Щепкин постоял, подумал, решительно толкнул калитку.

В глубине двора, опутанного виноградными лозами, виднелся ветхий домишко под черепицей. На веранде стоял какой-то человек и, согнувшись, стирал в корыте заскорузлую от пота рубаху. По смуглой широкой спине катались желваки мускулов.

Когда он разогнулся, Щепкин узнал давешнего грузчика с причала. В черной клочкастой бороде его застряла рыбья шелуха, по могучей, выпуклой груди распласталась татуировка: что-то сложное, с якорями, цепями, фрегатами.

Щепкин, сам не слабенький, сразу же оценил мощь незнакомца: «Такому рояли таскать или борьбой в цирке баловаться!»

Но всмотрелся в глаза грузчика и насторожился — в холодноватой голубизне их не было особой приязни.

— А я думал, не придете, Даниил Семеныч… — сказал он невозмутимо. — Садитесь.

Он подвинул ногой шаткий, ветхий стул, развесил рубаху, сел чуть поодаль и сам уставился изучающе.

— Откуда вы знаете мое имя? — спросил Щепкин. — И зачем меня позвали сюда?

— Слишком много вопросов, поручик! — сказал тот. — А узнать вас нетрудно: личико у вас, вы уж простите, крепко меченное. Не ошибешься! Значит, горели вы под Перемышлем шестого июля пятнадцатого года? Кажется, так?

— Что все это значит?

— Ничего особенного, просто я вас среди прибывающих уже второй месяц высматриваю! А сейчас вот думаю: а не подменили вас там, в европах?

— В каком смысле?

— В обыкновенном… Может быть, уже и забыли и корпусной авиаотряд, и механика Глазунова Нила Семеныча, и все остальное?

— Не знаю никакого Глазунова, — сухо и твердо сказал Щепкин.

— Проверяешь? — Глаза грузчика засмеялись, потеплели. — Это правильно. Ну, а такая дата — шестнадцатое апреля, год тысяча девятьсот пятнадцатый — тебе ничего не говорит?

Щепкин прикрыл глаза. Сидел долго и молча. Шестнадцатого апреля, в первом часу ночи, в ангарной палатке, подпольный солдатский комитет принимал Щепкина в партию большевиков. Только что за успешные бои и полеты произвели Щепкина из унтеров сразу в поручики — в те времена это уже не было редкостью. Собрались под предлогом невинным — отметить повышение. Нил Семеныч кашлял, говорил глухо:

— Теперь гляди, Данька! Офицер ты, ясное дело, липовый… Но зато летун отменный. Служи, тянись, помалкивай. До поры…

Но этот-то откуда все знает?..

— Допустим, такая дата мне знакома, — наконец сказал Щепкин.

— И мне знакома, — сказал грузчик. — Ты только не думай, что я тебя такого одного тут жду. У меня работы здесь много. Зови меня пока… скажем… Силантьев! — Грузчик засмеялся. — В общем-то это неважно… Но уж, если веришь, слушаться меня должен, как господа бога! Добро?

— Что мне делать?

— Ты не прыгай… Чаю хочешь?

— Нет.

— Тогда давай по порядку, Щепкин… Что с тобой и другими там, во Франции, было, чему обучали, как? Мне все интересно…

— Чего говорить? Послали учиться, обучили, теперь вернулся.

— Да ты не волнуйся… — Силантьев сел рядом, хлопнул его по плечу, заглянул мягко в лицо.

— А ты бы не волновался? — тихо сказал Щепкин. — Сколько лет ждал я такой вот встречи!

— Понимаю…

Щепкин сильно потер лицо, словно умылся, и начал рассказывать — неторопливо, пытаясь вспомнить и передать самое главное.