Расколотое небо - Страница 44

Иногда Щепкин даже завидовал Свентицкому, но когда изувечил себя в полете, зависть прошла. Он просто замкнулся и принимал попытки внимания к себе просто: жалеют по сердобольности. А ему такого не надо…

— Боевой привет, товарищ Щепкин!

Он поднял голову. Перед ним сиял щербатой улыбкой Молочков.

— С тебя магарыч!

— Какой еще магарыч?

— Вон ту дамочку видишь?

В стороне стояла какая-то особа в темной кофте, казачьих шароварах.

— Гражданочка! — позвал Молочков. Она медленно подошла. Опухшее от рыданий круглое лицо, спутанные копной волосы над белым лобиком. Рот дергался.

— Это совсем близко! — сказал Молочков. — Ну, не очень чтобы. Зато территория неопределенная. Не то их, не то наша… Я так считаю: взять человек десять, бензина нет, так смеси наделайте! Но попробовать надо!

— Ты о чем?!

— Она сама скажет! Я ее лично пленил. Ну, гражданочка-мамзель! Повтори все, что мне сказала. Учти, хоть ты и шустрая на язык и по званию поповна, но не завирайся! Я лично правду из-под земли раскопаю!

— Я… готова, — пробормотала она, уставившись на Щепкина бессмысленными от ужаса глазами.

— Начинай прямо с британцев! — Сказал Молочков. — Как их звали?

— Не помню, — сказала поповна. — Ай эм спик инглиш не так уж хорошо. Но один был… красивый!

— Вот видишь, запомнила! — радостно сказал Молочков.

15

Афанасий лениво шагал вокруг тихого аэроплана, на который уже безбоязненно садились воробьи, и, вскидывая карабин наизготовку, кричал со скуки: «Стой! Кто идет?» Идти было некому, степь дрожала под полуденным солнцем, ни души кругом.

Сотник Лопухов в карауле его не менял, а подступиться к нему было страшно.

Не успел сотник с отцом Паисием возвернуться из печального похода, как налетели на станичку нарочные, всех оставшихся казаков мужска пола выгребли без объяснения причин, только престарелый Лопухов и остался, сославшись на желудочную слабость. Но, как только остатки мужского населения отправились в войска, тут же выздоровел. Хлестал с утра до ночи вместе с отцом Паисием первач, ругался на весь белый свет.

Отец Паисий от него не отставал, глушил скорбь по пропащей Настасье Никитичне, в доме у него было как при покойнике. Старухи сидели кругом бесчувственной матушки, отгоняли от нее мух, ждали, когда отойдет от ужаса. По всем хатам тоже было смятение и плач. От печали люди даже и из домов редко выходили, тишина стояла в станичке. Собаки и те чувствовали беду, брехали редко, все больше выли по ночам на луну.

Афанасий скучал, в торбе было много еды (папаша все не возвращался, Афоня тайно от бабки решил подкормиться, не стесняя себя), жевал беспрестанно, даже икал от сытости, поглаживая тугое, барабанное чрево.

К аэроплану он уже привык и даже сердился: мертвая машина была глупой и неинтересной. От тоскливости Афоня забирался в гнезда, дергал за ручку, крутил полуштурвал в кожаной обшивке, дудел изо всех сил, надувая щеки, воображая, что парит.

За полдень за дальними буграми промелькнули какие-то конники, помаячили немного, скрылись. Афоня даже не разглядел толком: были они впрямь или померещились.

От сильного весеннего солнца земля парила, подсыхала, к небу текли дрожащие столбы горячего воздуха, глаз обманывался.

Он сидел в гнезде и дремал, поставив меж колен карабин, когда услыхал прямо за спиной конский топот, оглянулся. К аэроплану подъезжал всадник на здоровенном гнедом жеребце. По засохшим потекам пота на впалых боках коня, понурой голове, грязи на крупе ясно было: отмахал конь путь немалый. Всадник сидел ловко, как влитой, не качнувшись. Был он в кожаной черной тужурке с портупеей, на плечах погоны поручика, на голове офицерская фуражка с круглой кокардой. Афоня потянул было карабин, но потом понял: свой. Обличье у всадника было страшенное, все в рубцах, расплющенное, смотреть — стыдно за свой человеческий вид.

Всадник козырнул Афоне, спешился, заглянул в гнездо:

— Караулишь, выходит?

Афоня спешно затолкал торбу с едой под ноги — какой же часовой с мешком? Выпрыгнул, вытянувшись, отрапортовал.

То ли показалось, то ли нет, но, когда поручик узнал, что в станичке одни бабы да деды, улыбка чуть тронула его хмаревые глаза.

— Так, — только и сказал он, не дослушав Афанасия. — Благодарю за службу!

— Рад стараться! — по-солдатски прокричал Афоня, выпятив грудь, и хотел щелкнуть каблуками, но от босых пяток стуку не получилось.

Поручик огляделся, замахал рукой. Из-за бугра показались всадники, покатились к аэроплану. Было их человек десять, все молодые, в зеленых полевых погонах на серых шинелях, обрезанных снизу для того, чтобы сподручнее было ездить верхом. За ними вышагивал верблюд, мохноногая уродина с мозолистыми коленками. Меж горбов колыхались притороченные бурдюки, плоская жестяная банка, в которой перебулькивала жидкость.

— Ты отдохни, милый, — сказал Афанасию поручик.

Афоня отошел чуть в сторону, спросил одного из приехавших:

— Из Баку, что ли?

Молоденький конопатенький солдат покосился на него хмуро, ничего не ответил, потащил к поручику фанерный сундучок. Только тут Афанасий обратил внимание, что приезжие торопливы и не очень-то разговорчивы. Поручик открыл сундучок, вынул из него ключи разводные, слесарный инструмент, сразу же полез копаться в моторе, ловко вздернув капот. Двое помогали ему. Остальные разошлись кругом аэроплана, сели на корточки, поставив винтовки меж колен, поглядывая вокруг, будто еще ждали кого-то.