Расколотое небо - Страница 7

Скрежет одинокого трамвая, прошедшего под окном, отвлек его от смысла передаваемых фраз, он стучал привычно и машинально, не вдумываясь. И только, когда трамвайный лязг утих, вчитался в текст: «…Перебросить для помощи отступающим войска из Астрахани по двум направлениям, через Яшкуль и Святой Крест или Лагань и Кизляр, в настоящее время невозможно по причине 400-верстной степи, без воды, населенных пунктов, крова и этапов вообще. Движение войсковой части в степи — верная гибель. Даже получив подкрепление из центра, мы лишены возможности перебросить таковые до весны, пока не установится морское сообщение. Подвоз патронов и обмундирования весьма тяжел…»

Закончив передачу, телеграфист тихо, про себя, выругался. Через него шли все депеши, и он знал обо всем, что происходит на Каспийско-Кавказском фронте, пожалуй, столько же, сколько и каждый член реввоенсовета.

Никогда ни в одной войне еще не было такого огромного и странного фронта, как в тот январь девятнадцатого года в Прикаспии. Гигантская дуга его, начавшись в предгорьях Кавказа, на западном берегу Каспия, катилась через пески к Волге, ныряла по заледеневшей дельте, выскакивала в новые, уже заволжские, пески и терялась далеко на востоке, в древнем безводье и молчании азиатского Мангышлака. На штабных картах фронт этот был обозначен четкой солидной линией, непрерывной, внушающей уважение. В действительности же от поста к посту, от заслона к заслону лежали десятки верст.

Крепче фортов и беспрерывных траншейных линий разделило две силы огромное гиблое пространство, по которому только летом можно пройти, да и то не везде. Каспий замерз крепко, Волга тоже стояла во льдах: ни выйти на судне в море из дельты, ни пробраться к ней с юга стало невозможным.

Что творится в Баку, на персидских берегах в Энзели, в форте Петровском, в Астрахани почти не знали. Из последних сведений, добытых еще в начале зимы, было известно, что крупные английские силы бывшей мессопотамской армии двинулись из Энзели на Красноводск, форт Александровский, на Петровск. Экипажи белых кораблей усилены английскими моряками.

Главное командование Красной Армии из Серпухова телеграфировало в Астрахань: «Из донесений, присланных за последние дни с Каспийско-Кавказского фронта, усматривается, что боевая работа на фронте почти прекратилась, соприкосновение с противником утеряно, и даже дальняя разведка в одном из направлений не обнаружила его…» Ставка требовала точных сведений, но как добыть их?

Вспомнили и о красном авиаотряде, зимовавшем на севере далеко от Астрахани. Решили пустить в работу авиаторов. Красвоенлеты были подняты по тревоге. За несколько часов погрузили в эшелон старые, не раз битые аппараты, двинулись на Астрахань, еще не зная, что будут делать. Только по категоричности и строгости приказа понимали — предстоит что-то срочное и трудное.

Эшелон сначала пошел ходко, но шел так недолго. На середине пути оказалось, что ни угля, ни дров для локомотива на дороге не запасено, заправляться топливом негде, к тому же из-за постоянных заносов паровоз тянул туго, жрал дрова сверх всяких расчетов.

На восьмой день путешествия ударила такая густая метель, что эшелон, потыкавшись в заносы, пробуксовав на рельсах, застрял окончательно и бесповоротно посередине голого, смертного пространства. Ночь мело, наутро ветер спал, но зато мороз стянул снега такой твердой ледяной коркой, по которой запросто можно было ходить не проваливаясь.

Еще солнце не проглянуло, а комиссар отряда, он же механик Нил Семеныч Глазунов, надел тулуп, валенки, закутался драным шарфом, побрел от эшелона вперед, хрустя ледяной коркой.

Провода нелепо свисали с цепочки столбов придорожной телеграфной линии, буран оборвал всякую связь с Астраханью. Только по горбам насыпи да столбам можно было понять, что железная дорога здесь, под ногами, да еще в одном месте, впереди, сугробы посдувало, и на черной проплешине ржаво выделялись полоски рельсов.

Глазунов угрюмо пробурчал под нос весьма неодобрительные слова, повернул назад, к составу. Над локомотивом выбивался редкими клубами дым. Будка паровоза была покрыта толстой наледью, даже с шатунов свисали грязные сосульки. Перед локомотивом визжала пила, стучали молотками мотористы, ладили клин из тонкой листовой стали и шпал, чтобы навесить его спереди локомотива, наподобие снегового очистителя. Насчет клина придумал сам Глазунов, полагая, что, когда поезд двинется, он начнет разворачивать и раскидывать снеговище с рельсов. Но как его сдвинуть и чем — задача!

Вид состава по понравился Глазунову. На платформы, где стояли бочки с бензином, касторовым маслом, ящики с разобранными аппаратами, понамело снегу; в теплушке с верстаками и ремонтным инструментом мотористы, греясь, развели ночью такой огонь, что прожгли крышу и стенку, огонь сбили, но горелые доски и жесть коробились, открывая темное нутро; в жилом классном вагоне поставили вчера дополнительные буржуйки, теперь из всех почти окон торчали жестяные трубы, плевавшиеся копотью и дымом, — там жгли всякий хлам.

Было раннее утро, народ еще спал, кроме тех, кто занялся стругом, да еще кашевара: тот плясал от холода у полевой кухни, стоявшей на платформе, и грелся, прижимаясь к ней спиной в дранье. До Глазунова доходил вкусный звук булькающего кулеша, запах пшенки.

Звякнула дверь в тамбуре, на снег выскочил маленький обнаженный по пояс и босоголовый человек в синих бриджах, начал делать гимнастику по Мюллеру. Крякал, приседал, подпрыгивал. От теплого, крепкого тела на морозе шел парок, оно сизело на глазах. Глазунов даже поежился под тулупом. Командир авиаотряда Туманов занимался таким образом каждое утро, не глядя на погоду.