Расколотое небо - Страница 77

Молочков входить не торопился. Афоня ткнулся носом в его спину. Он, смешливо блестя глазами, погрозил ему пальцем.

Летун отпущен на свободу…
Качнув две лопасти свои,
Как чудище морское в воду,
Скользнул в воздушные струи.
Его винты поют, как струны…
Смотри: недрогнувший пилот,
К слепому солнцу над трибуной
Стремит свой винтовой полет…

— запела поповна. — Вы знаете эти стихи, Леня?

— Черви… — сказал сумрачно Свентицкий. — В конце концов всех нас съедят червячки. Но смерти нет. Есть беспрерывное переселение душ, игра природы! Сегодня я человек, завтра — червь, послезавтра — частица птицы, которая его проглотит! Червя, разумеется… Птица сдохнет, но из ее праха вырастет цветок! И это буду все тот же я… А может быть, я стану бобиком? Или лошадью? Вы глупы, Настасья Никитична, если вы не можете этого понять!

— Я так боюсь за вас! — вздохнула поповна. — Еще недавно я вас не знала, а теперь понимаю: вас мне не забыть.

— Еще как забудете, сирень моя! — сказал Свентицкий. Она наклонилась и растрепала ему волосы.

Молочков кашлянул и сказал:

— Миль пардон! Но добрый вечер!

Через несколько минут набросивший куртку Свентицкий узнал, с чем явился Молочков, и разбушевался:

— Как вы смеете? Я честью ручаюсь за доктора Богородского… Он милый интеллигентный человек!

— По-моему, вам, Леонид Леопольдович, лучше бы не лаяться! — твердо сказал Молочков. — И вообще странно… пилот красного авиаотряда, и такое времяпрепровождение!

— Это вас не касается… — ледяным тоном отвечал Свентицкий. — Да помолчите вы! — рявкнул он на всхлипнувшую поповну. — Я не допущу!

Но увидев на полу в столовой гору банок, пакетов, склянок, ящиков, рулоны марли и тючки ваты, бутылки, автоклавы, которые чекисты сносили с чердака, и бледного Богородского, который сидел опустив голову, стих.

Нил Семеныч плавал в блаженстве — добыли более шести пудов касторового масла и литров тридцать эфиру, который нужен был для запуска моторов при употреблении в качестве горючего спирта-сырца. Даже на Свентицкого особого внимания не обратил. Только и сказал:

— Ну вот вы и нашли свою компанию, Леонид Леопольдович!

Молочков все допрашивал доктора:

— К чему вам, гражданин Богородский, такое богатство? Здесь на дивизию тифозных, дизентерийных, малярийных хватит! Или у вас лично такая болезнь, что для нее пуды лекарств нужны?

Богородский угрюмо ответил:

— Признаю. Скрывал. Подторговывал. Но это — действительно мой личный запас. Приобретенный еще до установления Совдепии. За мои, за личные! Конфискуйте, что ж! Но у меня семья! Она есть хочет! Не на ваш же паек жить!

Молочков посмотрел, как чекисты начали выносить лекарства, постучал пальцем по люстре, висюльки зазвякали:

— Хрусталь… Богатые у вас мебели и хоромы тоже! Все с частной практики?

— Не только… — буркнул Богородский. — В двенадцатом году я разработал методику консервации живых осетров при помощи наркотических средств. Взял патент. Наши осетры живыми прибывали даже в Лондон. Без заморозки, без громоздких цистерн. Я получал свою долю от акционерного общества. Но что из этого? Никто не знал, что будет революция… Люди жили как умели… Кстати, насколько мне известно, вы тоже не знали, гражданин Молочков! Еще недавно учились на ветеринара? Верно? Нет, вы не можете меня ни в чем упрекнуть…

— Кроме того, что зимой тифозные мерли как мухи, а вы кричали, нет медикаментов!

— Мои запасы — капля в море! Каждый несет свой крест! В чем вы меня обвиняете? Я выполнял свой долг отца семейства… Возможно, это эгоистично, но вы, что же, предпочли бы, чтобы с голоду умерла моя семья? Неужели этого нельзя понять? По-человечески?

— Понять-то можно все… — задумчиво сказал Молочков. — Простить? Не знаю. Сегодня у вас в лазарете померло шестеро раненых. Элементарный сепсис. Йоду нет! А у вас тут — аптека! Так что собирайте вещички! Вы арестованы!

Богородский налился кровью, встал и неожиданно, рвя воротник, захрипел:

— Прокли-на-а-ю!..

Щепкин ожидал, что Маняшин дед окажется таким же огромным, как и его внучка. Но дедуля был невидным, сухоньким, этакий стручок, пересохший от древности. Только глазки из-под седой лохматости бровок глянули пытливо, с детской ясностью. Дедуля отложил здоровенную иглу-крюк, которой затягивал дыры в сети (гнилой бредешок был распялен по стенке домика), сказал Щепкину:

— Сидай!

Полез в подпол.

Маняша выставила на стол миску с солеными огурцами:

— Извиняй, больше ничего нету! Вина много, а так — голодуем. Вот, знакомься.

На стенке в углу в одной рамочке было натыкано множество желтых фотографических карточек. Лица на них были одинаково торжественно-испуганными.

— Тут — мама. Это — батяня. Померши они. Это тетя Миля. Вот — Фрося. А это Егор. Братик. Только, где он теперь, никто не знает. Пораскидало… А это я!

Щепкин улыбнулся. На карточке была длинная, тощая девица с обритой наголо головой, заледеневшими от испуга глазами.

— Чего скалишься? — обиделась Маняша. — Это у меня был стригущий лишай. Всю дегтем мазали!

Под карточками на лавке, укрытая куском потертого синего бархата, стояла тульская гармошка с колокольчиками.

Дедуля явился из погреба с большой четвертной бутылью красного вина. Поставил на стол и строго сказал:

— Сами давили… Вроде церковного. Ты не смотри, краски в нем нет. Одна натуральность!

Они сели к столу. Маняша обтерла гармошку от пыли и подала деду. Разлила по фаянсовым чашкам вино. Щепкин хотел выпить, но дед остановил его: