Расколотое небо - Страница 80

Никогда не думал, что доживет до такого часа, когда будет не доверять собственной команде.

И это в то время, когда совершенно ясно: воздушный террор против Астрахани не приводит к желаемым результатам, пехотные же части наступающих красные перемалывают на подступах к городу. Их народный флот заблокировал минными заграждениями подходы к устью Волги, только вчера, пытаясь нащупать проход среди минных полей, подорвался и погиб миноносец «Надежда», на котором стараниями Норриса были поставлены отличные новые стомиллиметровки. Обеспечив свою безопасность с моря, большевики держат Волгу в своих руках на всем участке от Астрахани до Царицына.

Объединение армий Колчака и Деникина в районе Царицына не удалось. Адмирал, теряя войска и оружие, уходит от натиска красных армий на Уфу. С юга идет упорное продвижение Добровольческой армии, но Москва, на удивление, все еще слишком далеко.

Быстрой победы не выходит.

И хотя флот под объединенным командованием практически доминирует на Каспийском морском театре, перерезав все пути снабжения нефтью большевистских районов, решающей роли в летней кампании он не играет и играть не может.

К тому же — эта история с мятежниками.

Началось с сигнальщика Коллинза, которому удалось уйти от кары, обернулось настоящим бунтом!

Как в дальнейшем поведут себя матросы? Норрис растерянно курил, с изумлением понимая, что уже не может однозначно ответить на этот вопрос.

Есть разношерстный славяно-английский экипаж, есть горстка офицеров. Кому можно доверять полностью? Горстке?

Нет, нужно быть тоньше, умней.

Немедленно выйти в море, чтобы за будничной судовой работой забылись события этого дня. В море корабельный механизм дисциплины и подчинения наладится.

Быть помягче с командой.

Делать вид, что ничего особенного не случилось. Просто несколько человек нарушили устав и за это, только за это, понесли суровое, но справедливое наказание.

Нельзя сейчас будоражить, тревожить натянутые до предела нервы матросов.

Более того, надо прикинуть и поразмыслить над тем, чтобы сменить часть экипажа, отправив его на другие корабли, перетасовать матросов, как карты, потому что в основе всякого общего действия — в этом Норрис был уверен — лежит крепкая мужская дружба, а она рождается трудно и долго.

Чтобы одному матросу притереться, привыкнуть к другому, нужно время, много времени. И пока это будет происходить, пока в матросских кубриках будут рождаться маленькие сплоченности, чувство локтя — флот будет боеспособным.

Коммодор повеселел, вышел снова на палубу.

На баке саванов уже не было, боцман плескал из ведра по палубе, отмывая пятна, под кормой застучал движок моторного баркаса, он побежал прочь, в открытое море. Проходя в полосе света, на миг открыл Норрису картину: четыре кокона лежали, как поленья, на палубе, над ними сидели и курили туземцы в мохнатых папахах: казненных взялись выкинуть в море местные охранники. Видение мелькнуло и исчезло.

…Получив от коммодора Норриса конфиденциальное письмо с рассказом о бунте и предупреждением о мощной силе большевистской пропаганды, шеф-пайлот Лоуфорд выстроил на аэродромном поле всех британских пилотов, мотористов и механиков и приказал произвести в палатках и сборном бараке тщательный, повальный обыск. У пилотов ничего не обнаружили, кроме детективов, журналов с голыми девочками и обычных писем. Но у одного из мотористов, пожилого молчаливого человека, в рундучке была найдена смятая отпечатанная слепым шрифтом листовка.

Откуда она у него взялась, моторист отвечать отказался. На ярость Лоуфорда ответил просто:

— Эту войну, я знаю, выиграют большевики. Разве вам, сэр, не ясно, что за ними народ? Когда нация поднимается против нас, дело проиграно. Мы здесь лишние.

Лоуфорд, выслушав, приказал отправить моториста в Ростов, в контрразведку, к милейшему полковнику Ер-Назарову.

Моториста, хоть он и британский подданный, увезли.

Даже Черкизов, покачав головой, сказал:

— Однако, наш шеф — человек свирепый.

Русские авиаторы прониклись к Лоуфорду невольным уважением: не пожалел даже соотечественника, все знали, что такое попасть в подвалы к Ер-Назарову. Живыми оттуда не выходили.

Шеф-пайлот после того неудачного налета две недели выжидал. Когда его спрашивали, почему никто не летает на Астрахань, он сухо объяснял:

— Они там наверняка считают, что я нанесу немедленный удар в отместку за потери, явно готовы встретить нас огнем. Пусть привыкнут к тому, что мы не летаем. Наш удар должен быть неожиданным и окончательным!

Себя Лоуфорд не щадил.

Каждый день часа по три гонял свой «де-хэвиленд» по небу, тренировал нового стрелка. Остальные пилоты по очереди поднимались, встречались с ним в учебном бою.

Опаленное солнцем, зашелушенное ветром лицо Лоуфорда стало кирпично-красным, щеки ввалились, глаза были холодны и яростны.

Отстраненный от полетов Черкизов сидел в штабе, занимался канцелярией, в ответ на усмешки Мити Тубеншляка замечал:

— Терпеливость — свойство нужное. Раз приказано передать отряд сэру, я передал. Однако же, меня, Митя, напрасно со счетов списываешь… Мы еще полетаем!

На этот раз «де-хэвиленд» пришел к Астрахани один. Очень высоко по розовому утреннему небу полз серый крестик. Геркис, сидевший в кабине «ньюпора», долго смотрел на англичанина из-под ладони, спросил удивленно у Глазунова:

— Слушай, комиссар, может быть, они думают, что мы тут спим?

Глазунов не ответил, смотрел на небо тревожно. С миноносцев, стоявших на Волге, ударили зенитки. Шрапнель рвалась, не долетая до англичанина, вспухала хлопковыми, рваными облачками.