Расколотое небо - Страница 100

100

— А я вот против! — сказал Афоня. — Что Сидоровка? Я в Сидоровке бывал. Там все, как везде. А в Риме — папа! Нет, воевать так воевать… Раз-раз!

Спорили до хрипа.

Ночью Афоне снился папа римский. Ехал верхом на верблюде, из-под длинного бабьего платья торчали голые ноги в турецких туфлях. Курил трубку и подмигивал веселым глазом. С чего веселился — не понять. Потому что явно был в плену. Верблюда за узду тянул Нил Семеныч, а вокруг шагали мотористы. Каждый ел дыню.

То ли от сна, то ли еще от чего, но Афанасий совсем затосковал.

Пришел к Глазунову, сказал виновато:

— Нил Семеныч, отпускай меня!

— Куда еще?

— Домой. Все одно летать не на чем. Да и притомился я. Заскучал чегой-то.

— Не дойдешь.

— Дойду. Я ловкий. Вы мне только сухарей дайте.

— Это на триста верст пути?

— Зачем на триста? Я как в степь выйду, у калмыков похристарадничаю. Калмыки добрые. Им ихний бог Будда детей обижать не дозволяет.

Провожали Афоню угрюмо — вошел казачонок в душу.

Посадили для начала на буксир «Афродита». Наказали, чтобы высадили парня ниже верст на пятьдесят, на правом берегу, где никаких фронтов нет, одна пустыня.

…А назавтра же неожиданно к сараюшке на лодке приплыл из-за Волги донельзя довольный Коняев, собрал авиаторов, сказал:

— Летать хотите?

— Чего издеваешься над народом? — осведомился Глазунов.

— Издеваюсь? Я вам полторы сотни отборных ребят даю! Две тачанки! И овес, почти весь…

Авиаторы слушали недоуменно.

— Не соображаете? — веселился Коняев. — Ходил у меня один парень в тихую разведку почти до станции Ремонтной. Доложено. Аэродром ихний стоит под станцией. Охраны почти никакой. Сможете взять хоть один аэроплан — ваш будет!

— Авантюра… — сказал Леон.

— А ты меня иностранными словами не пугай… — обрезал его Коняев. — Мне на вас тошно смотреть. Да и самому без воздушной разведки и связи опять же гибель. Ну?

31

Костяные шары столкнулись с сухим треском, прочертили по зеленому сукну и оба канули в лузы.

— Партия! — зевнув, сказал Митя Тубеншляк. — Извольте поднести…

Черкизов налил из бутыли спирт в кружку, стал на колено, сказал Тубеншляку:

— Примите, рыцарь, с признанием!

Тубеншляк выпил, не морщась, даже не покраснел, пожевал корочку, вздохнул:

— Скюшно…

Под биллиард, по обычаю, не лазили. Под биллиардом храпел писарь. Надо было бы его оттащить хотя бы в сторону, но делать этого никому не хотелось.

За соседним столиком играли в вист еще три русских офицера. Сквозь проржавевшую крышу авиабарака протекал дождь. Зима сюда, на юг, приходила в сырости. Струйки с нудным звуком падали в подставленные ведра и котелки. От этого хотелось спать. Впрочем, спали теперь все помногу, ходили от пересыпу сонно-злые, не знали, к чему приложить руки.

Раздражала близость станции. Оттуда часто доносился стук поезда, и хотелось плюнуть на все и закатиться куда-нибудь в Царицын, Ростов или Екатеринодар. Но приказ был глупым, как все последние приказы: на месте должна была находиться целая треть пилотского состава. Хотя все понимали, что никаких полетов быть не может из-за ненастья.

Аппараты стояли в авиапалатках, с залитыми маслом от ржавчины и сырости моторами, с пустыми баками. Из охраны всех забрали на фронт, остались только шестеро калмыков, да и те, того и гляди, сбегут. На станции тоже особых радостей по поводу авиаотряда не испытывали, слухи ходили смутные, ничего точно никто не знал, местные обыватели выжидали, как пойдут дела дальше.

Митя Тубеншляк намелил кий, Черкизов сложил шары, но барон сказал:

— Надоело! Чего играть, когда играть нечего? Знаешь, Черкизов, были британцы, так хотя бы их стыдно было. А теперь вон даже не бреется никто, шерстью обрастаем! Скоро на луну выть начнем…

— Пойду посты проверю… — сказал Черкизов.

— Брось… — сказал Тубеншляк.

Он вытащил из кобуры парабеллум, прицелившись, выстрелил в запасной шлем шеф-пайлота Лоуфорда, который висел под потолком и был весь пробит пулями. Пробко-кожаный прекрасный шлем Лоуфорда было единственное, что еще напоминало о нем в отряде. Со скуки в него палили все, кому не лень.

— Перестань хулиганить, Тубеншляк, — не поднимая головы, равнодушно сказал один из вистующих.

— Застрелиться, что ли? — зевнул барон. — Ах, если бы вы знали, Черкизов, с какой очаровательной крошкой я познакомился в Ростове… Худая до синевы, прозрачная. Но губы — пионы! И вот этакие усики…

— Знаю, — сказал Черкизов. — Уже рассказывал.

— Да? — разочарованно вздохнул Тубеншляк. — Повезло британцам… Они сейчас, пожалуй, где-нибудь в Туле… До Москвы рукой подать! Я слыхал, для союзников будет устроена грандиозная пьяночка во всех московских кабаках! Под колокольный звон!

Черкизов промолчал. Изо всего отряда он один знал правду: победный рейд конных лавин генерала Мамонтова, взявшего Тамбов и Козлов и вышедшего к Туле, окончился сокрушительной неудачей. Непонятно, откуда взялись у большевиков силы, но генерал, зажатый со всех сторон, метался, как загнанный, пытаясь вывести войска и избежать окончательного разгрома. Его попытка войти в Воронеж, чтобы дать отдых в городе измотанным частям, чуть было не обернулась новой бедой, и если бы не помощь корпуса Шкуро, кампанию можно было бы считать проигранной.

Однако Воронеж все-таки взяли, держали в руках двадцать четыре дня. Пока словно из-под земли не возникла мощная конная армия Буденного и не началось бегство…

100