Расколотое небо - Страница 101

101

Смешно, конечно, но подполковник добывал крупицы правды об истинном положении на фронтах у начальника станции. Его телеграфисты всегда все знали. К тому же сам железнодорожник был тертым: раз приказано перегонять да север весь порожняк под войска, значит, отступление; пешим и конным ходом уже не оторваться от красных армий, нужны колеса, паровозы, скорость. К тому же санитарный поезд, все лето простоявший в тупике, тоже утащили со станции куда-то на Миллерово, а ведь это уже рядом.

Вчера железнодорожник сказал впервые откровенно:

— Вы бы ко мне, господин Черкизов, больше не ходили.

— Что такое?

— У меня семья. Вы уйдете, а мне перед большевичками вертеться… Они вон уже и на Царицын поперли!

И все-таки Черкизов до конца не верил. Война есть война. Судьба переменчива. А здесь пока все тихо и спокойно.

Черкизов оторвался от невеселых дум, выпил немного, начал нехотя жевать холодную, застывшую баранину.

Тубеншляк уставился в слюдяное окно. Неподалеку в бочке полыхал мазут, освещая ряд темных от дождя палаток. Он сощурился с интересом:

— Ты посмотри, Черкизов! Упились они, что ли?

Черкизов взглянул в окно. Мимо палаток тащили за узду коня двое калмыков из охраны, каждый старался сесть, мешали друг другу, начали драться. Конь вырвался, поднялся в испуге на дыбки, заржал. Калмыки разом бросили его, оглядываясь, побежали в ночь.

— Этого еще не хватало! — сказал Черкизов, набрасывая плащ и направляясь к двери.

— Они бузу пьют! — сказал один из вистующих. — Варят из пшена, добавляют для крепости махорки! Страшной силы пойло!

— Попробовать бы… — с интересом сказал Тубеншляк.

И это было последнее, что он успел сказать в этой жизни. С тупым треском вздулась слюда на окне, разлетелась, Тубеншляк схватился за горло обеими руками и начал падать навзничь. И только тогда пришел из ночи редкий стук ручного «шоша». Вистующие, не понимая, смотрели, как корчится на земляном полу Тубеншляк.

Рифленое железо барака завизжало, заскрежетало под пулями, звон и гул наполнили его.

Черкизов выскочил из тамбура, одним взглядом охватил палатки, вылетевших в полосу света всадников, которые, крича, стреляли из карабинов.

Понял одно: спасение в ночи. Хотел было побежать, но со всех сторон вываливались из темноты всадники, плечо ожгло, и он, холодея от бешенства и испуга, метнулся назад, под защиту железных стен барака.

…Щепкин скользнул в авиапалатку, распоротую ножом, остановился, ошеломленный. Сквозь полотно пробивалось зарево пожара. Посередине палатки стоял прекрасный, новенький «де-хэвиленд», лакированная обшивка его отсвечивала, а какой-то красноармеец, хекая, как будто дрова рубил, всаживал кувалду в мотор, в винт, от которого летели щепки. Второй боец полосовал шашкой плоскости, она застревала в обшивке, которая с треском лопалась под лезвием.

— Вы что, очумели? — закричал Щепкин, чувствуя острую жалость к аэроплану, такому беззащитному и красивому, умной стремительной машине.

На земле под хвостом «де-хэвиленда» тлела груда ветоши, видно бойцы пробовали его поджечь, но этого не получилось.

— Ты что? — подняв кувалду, закричал красноармеец. — Насмотрелся я на них! Чего жалеть?

— А ну назад! — Щепкин рванул пистолет из кармана.

— Опупел, паря… — Бойцы попятились, выскочили из палатки.

Все время слышался треск, офицеры отстреливались из барака, им не давал выйти Свентицкий с «шошем», но и достать их не мог, защищали железные стенки.

Щепкин подошел к аэроплану, потрогал ладонью крыло. Обшивка была приятно гладкой, холодила. Он посмотрел на отбитую лопасть пропеллера, кувалда прошлась по мотору с задранным капотом, бронзово блестел слом металла.

Ах, какая машина! Ведь новая, по запаху чувствуется, такой запах, без привкуса гари, только у совсем необлетанных машин. «Де-хэвиленд» был поднят на колодки, и Щепкин легко крутанул рубчатое колесо шасси, оно стремительно и легко завертелось.

Он посмотрел в кабину, прикинул: сам за управление, Леона стрелком. Ведь один бомбовый груз на таком пудов шесть, не меньше.

Острое желание полета сдавило горло. Он влез в кабину, двинул ручкой, шевельнулся скошенный руль с трехцветным российским кругом. Приборы смотрели на Щепкина прозрачными стеклянными глазами. Альтиметр, указатель скорости, счетчик оборотов, компас, креномер… Прекрасная машина!

В палатку вошел запаренный Нил Семеныч, сиял счастливо:

— Ты чего воюешь? Я приказал: ломать эту машину… Нам ее не поднять! Берем «сопвич». Люкс! Ты пойди погляди…

— Ты как в лавке выбираешь! — усмехнулся Щепкин.

Двое дружно вкатили желтую бочку с бензином, деловито спросили:

— Куда лить, чтобы сразу полыхнуло, комиссар?

— Все равно.

Бойцы выбили пробку, бензин потек по земле, под колодки.

Щепкин отвернулся, вышел.

Из соседней палатки уже выкатили желтый маленький «сопвич», заправляли его горючим и маслом. Третья машина оказалась с разобранным мотором. Ее тоже подожгли.

Стрельбы уже не было. В сторону барака кто-то зло кричал:

— Клади оружие!

Оттуда вышел офицер, в руках у него все еще были карты, очумело огляделся, спросил:

— Кто вы? Откуда?

Когда на станции завопил тревогу паровоз и там поняли, что на аэродроме что-то творится, когда снова пошла частая стрельба на подходах к аэродрому, Свентицкий вышел из барака, оторвал Щепкина от «сопвича»:

— Сходи-ка, Данька… Сам посмотри.

— Что там смотреть? Некогда!

— Ты… сходи…

101