Расколотое небо - Страница 104

104

Бабка сидела за столом, гадала на картах.

— Только чтобы живых не оставили, — сказала она задумчиво. — В третьем году, ты не помнишь, лихой был казак у нас, Синица. Взял с дружками табун немалый и отару, да не добил какого-то косоглазого. Донес тот!

— Как же можно так? — сказал Афанасий.

— Чего так? — не поняла бабка. — А… так ведь, милый, разве они люди? Они богом клейменные. От них на душу греха нет.

— Тебя Кудиниха кликала… — сказал Афанасий. — Чай пить.

— А, пойду… Чего же не пойти, — задумчиво сказала бабка. — Разве теперь заснешь? Пока соколики не вернутся — кто заснет?

Поплелась со двора.

Афанасий поднялся на чердак, оделся потеплее, выбрал кожух, насовал в торбу еды, соли, кресало с кремнем.

Накрепко закрыл ставни на болты. Принес из сараюшки несколько охапок сена, раскидал.

Снял с божницы лампадку и кинул ее на пол. Огонь занялся сразу, дружно.

Он вышел во двор, поглядел. Понять, что внутри все полыхает, пока было нельзя, только сквозь узкие щели в ставнях мелькало красное, словно там мигал кто-то горячий и огромный.

Кобель прыгал и скулил, чуя неладное. Афанасий отцепил его, и он сразу метнулся со двора, взяв одним прыжком высокие ворота.

В конюшенке забились кони. Афанасию их стало жалко, да и вспомнил, что пешки уходить ни к чему. Одного он выпустил. Второго подседлал. Распахнул ворота база. Коровы еще лежали, лениво жуя. Ничего, пойдет трещать — выскочат.

Голова у Афанасия была холодная, но делал он все, как во сне, словно бы уже давно это виделось ему и он только повторяет виденное.

Со двора он выехал неспешно. Остановился у кладбища за церковкой, сходил, потрогал ладонью железный кованый крест на маманиной могиле. Посидел в снегу, словно уже ничего не боялся, и только тогда ясно и точно понял, зачем он все делает. Он должен был это сделать, чтобы навсегда отрезать себя от этой жизни и чтобы ни прощения, ни ходу ему назад не открылось. Он ухмыльнулся злорадно, представив, что ждет добытчика, когда он будет ковыряться в угольях, жалости у него к отцу не было.

Оглянулся на станичку он уже издалека.

На крыше дома бился огонь, рыжий и веселый, словно плясала озорной танец жар-птица, малиновые стрелы угольев разлетались в стороны, и уже бился и взметывался к небесам первый истошный бабий вопль.

Он стегнул коня и больше не оглядывался.

Только давняя тревога стиснула сердце: как там Нил Семеныч?

И все остальные? Где? Что с ними?

И что вообще со всей Россией?

33

Паровоз лежал на боку, как черное, издыхающее животное, сипел, задыхаясь. Из пробоин били струи белого пара. Развороченные и скрученные рельсы торчали из-под опрокинутых вагонов. Под откос ушло полсостава.

На синем снегу билась искалеченная лошадь, передние ноги ее были сломаны, и она кричала страшно и тягуче. Коняев вынул из-за пазухи маузер, подышал на него, отогревая смазку, выстрелил лошади в ухо. Позади заголосил новый локомотив. К задним платформам эшелона, оставшимся на рельсах, подтягивался еще один состав. Дальше за ним над железной дорогой вставали белые дымы паровозов.

Все встало. Дивизии пути вперед не было.

Давно уже ушли от Царицына, давно уже оставили за, спиной Волгу, впереди был Ростов, но до Ростова пути не стало. Покалечила железную дорогу контра хитро. Сняла болты, чуть раздвинула рельсы. По виду целый путь. Но как наехали на хорошей быстроте, заскрежетал, рушась, паровоз, полетели под откос теплушки в визге и грохоте мнущегося железа.

Из вагонов таскали покалеченных, носили в соседний госпитальный поезд. Щепкин (авиаторам повезло, их вагоны с аэропланом и горючим были подцеплены в хвосте и остались на рельсах) подошел к Коняеву, сказал:

— Ну и что дальше?

— Не знаю, — вздохнул Коняев.

Эшелоны встали впритык версты на полторы. По цепочке выпрыгнувших бойцов передали:

— Коняева к комдиву!

Щепкин пошел вместе с ним.

В штабном вагоне стояла тишина. Все смотрели на железнодорожного инженера, которого везли с собой.

Тот покачал головой:

— Третий раз за сутки! Одно и то же… Нет… Нужен кран! Лебедки! На этот раз локомотив своими силами на рельсы не поставить! Уж очень хитро закрутило рельсы! Полотно снесено метров на сорок…

— Раз надо — поставишь! — сказал комдив. — Вот что, Коняев… Я так не могу! Что вокруг — не знаю! Что впереди — неизвестно! Отправляй в разведку сабель сорок, идите вдоль железки, поглядите. Чтоб к утру была полная ясность!

— Может, будет! — сказал Коняев. — А может, и нет!

— Разговорчики!

— Кони по снегу далеко не уйдут…

— А если впереди ждут нас?

— Не надо такой разведки! — сказал Щепкин. — Я сам! Поставлю машину на снег. Сверху виднее!

— Иди-иди… — засмеялся комдив. — Он у тебя колесный, лыж нет, а тут снегу — целина. Да и потом, кто ж в мороз летает?

— Поставлю, — сказал Щепкин. — Если поможете.

Через полчаса вдоль теплушек забегали командиры, поднялся крик. Щепкин стоял на бочке с горючим, которую скатили с платформы, показывал, где должны стать межевые. Чуть поодаль, на плоской степной земле, разошлись, увязая по пояс, и встали столбами четыре бойца.

Площадка меж ними и должна была стать аэродромом. Два полных полка стояли перед Щепкиным. Два огромных серых квадрата шевелились, курились паром и гоготали. Красные лица, папахи, ушанки.

Для бодрости комдив выставил духовой оркестр. Чтоб на холоде диком металл не лип к губам музыкантов, мундштуки и губы смазали авиакасторкой.

104