Расколотое небо - Страница 11

Щепкин бросил книгу Свентицкому, скинул бекешу, лег на лавку, уставился в потолок, испещренный трещинками.

— Тошно, — раздраженно сказал он.

Леон, встревожившись, сел.

— Брось! Это в тебе весна проклюнулась! Кровь своего требует. Давай скажем вдовушке, соседку пригласит… Соседки у нее преотличные! На парном молоке взошли. Воткнешься в щечку — сеном пахнет, чистотой!

— Ты все о том же!

— А о чем же? — засмеялся Свентицкий. — Пока живы, чего ждать? Спящий в гробе — мирно спи, жизни радуйся, живущий!

Легкий человек был Ленечка, жизнь обтекала его, как непотопляемую лодочку. В самые страшные бури покачивался он, как пробка, на гребнях волн, которые топили других, а наступал штиль — отфыркивался и скалился спокойно и безмятежно: «Живе-е-ем!..»

— Я спать хочу… — сказал Щепкин и даже прикрыл глаза.

Свентицкий не обиделся, спрыгнул с кровати и пошел на руках по глиняному полу, болтая ногами, жал стойку, разминался.

Говорить о серьезном с ним было бессмысленно. Пробовал как-то Щепкин еще во Франции, Свентицкий насмешливо глянул на него: «Ах, брось! Политика — проклятие каждого славянина! Каждый мудрствует. А по мне — России время от времени нужна хорошая встрепка. Как она называется: революция, смута, бунт — неважно… Все одним кончается. Пережили татар, ливонцев, холеру. И это переживем!»

…В сенцах загремело, кто-то опрокинул ведро. Вошел вестовой, сказал, козыряя:

— Так что, господ офицеров господин подполковник к себе требуют!

Черкизов сидел в штабной хате за столом, в углу валялся брезентовый мешок, в котором обычно привозили почту. На столе перед Черкизовым лежала толстая пачка денег, вперемешку деникинские сиреневые «колокольчики» и купоны Добрармии.

— Получите, — сказал Черкизов. — Месячное содержание прислали, это вам поровну на двоих.

Леон огорченно присвистнул — эти деньги местное население брало неохотно, предпочитало серебро, в худшем случае — царские.

— Англичанам небось фунтом заплатят! — сказал он.

— Начнем летать — может быть, пойдут и нам фунты.

— Летать еще не скоро… — возразил Леон. — Расписки писать?

— Не стоит… — Черкизов кивнул на самовар: — Чайком угощайтесь! Тоже друзья прислали! Отличный чай! Индия!

Пока Леон хлопотал над чашками, заваривал густой, как деготь, чай, Черкизов сказал, вспомнив:

— Да, Даниил Семеныч, вам письмо…

— Мне?

— Ну-ну!.. — Черкизов погрозил пальцем лукаво. — Тихий, тихий, а все успел.

Он подал Щепкину аляповатую рождественскую открытку с ангелочком и золоченой каймой. Щепкин, сдерживаясь, начал читать.

...

«Милый мой друг! Помнишь ли? Я забыть не могу. В вихре любви слились наши души. Конечно, я просто слабая, греховная женщина, но ты произвел переворот и взрыв в моей душе…»

— Что за чушь? — краснея, сказал Щепкин. Черкизов пытливо смотрел на него.

Подпись «Манана» была жирно пришлепнута штампом цензора. Открытка была из Батума.

Пробегая текст глазами, Щепкин успел поймать главное:

...

«В Баку у меня крохотная дочурка, но я знаю — это не помешает нам рука об руку вместе идти по жизни».

Ясно одно — весточка от Силантьева. Любовные страсти тут ни при чем. Требует срочно ехать в Баку. А как это сделать? Свентицкий заинтересованно заглянул через плечо в открытку.

— От кого это, Данечка?

— Да ну! Ерунда какая-то! — сердито сказал Щепкин. — Ну, было… А она… такое…

— Кто «она»? — изумился Свентицкий.

— Не смущайте поручика… — засмеялся Черкизов.

Щепкин порвал открытку, швырнул на угли в чугунную печь.

Сели пить чай, рассовав деньги по карманам. Черкизов молчал, задумавшись, поручики тоже молчали — не нарушать же болтовней субординацию.

Из расколотого окна пробивался морозный пар, окно в хате было заткнуто ситцевой подушкой, но все равно от него несло холодом. За стенкой штабной писарь отчитывал какого-то солдата:

— Я тебе, дурья башка, что говорил? Чернило держи на печке. А теперь — чем писать? Замерзло все. А отогреешь — жижа будет! А не чернило!

Сквозь замороженные стекла, в оттаявшие пятачки, был виден все тот же надоевший пустырь, на котором стояли высокие ящики с привезенными «де-хэвилендами».

Вокруг ящиков плясал часовой в башлыке.

— Как положение в сем краю? — наконец спросил Леон вежливо, чтобы что-то спросить. — Что нового?

— Замерзло все, — ответил, подумав, Черкизов. — Большевики уползли к устью Волги через пустыни раны зализывать. Линии фронта фактически не существует. Они — там, мы — здесь. Вот… — Черкизов кивнул на бумаги. — В Ростове беспокоятся: не начнется ли весной среди наших войск эпидемия? Намерены прислать санитарный отряд для уборки трупов. Вы же видели — вдоль дорог отступления коммунисты уложились штабелями. Воронье обеспечили. Казаки постарались.

— Не столько казаки, сколько вошь… — возразил Свентицкий. — Тиф! И вы это превосходно знаете. Когда мы победим, в Москве рядом с Мининым и Пожарским нужно будет поставить из бронзы огромный памятник… Главному нашему союзнику! Соорудить этакую богатырскую вошь на тыщу пудов! И надпись по брюху: «Благодарная Россия».

— Вы… того… — засмеялся Черкизов. — Шутите да оглядывайтесь.

— А что на юге? — скрывая интерес, спросил Щепкин.

— Хорошо на юге, — сказал Черкизов. — Кабардинцы режут осетин, осетины — ингушей, ингуши — чеченцев, чеченцы — всех подряд. Прекрасно на юге! В Порт-Петровском стоит наш добровольческий отряд. Шестьсот офицеров, ни одного нижнего чина. Британцы готовятся к летней кампании. Эти свое дело знают.