Расколотое небо - Страница 17

— Погрей-ка его! — приказал солдату Черкизов. — Озяб… Еще простудится!

Солдат сбросил в колодец ведро, слышно было, как оно прогремело на цепи вниз, шлепнулось о воду. Со скрипом начал вращаться ворот.

— Встань! — приказал Черкизов.

Пленный поднялся, покачиваясь. Повернул лицо к закату. В глазах плавали оранжевые блики. Солнце садилось в синий горизонт.

Щепкин оглядел гогочущую огромную толпу, отвернулся, пошел прочь. Не выдержав, оглянулся. Солдат вытащил ведро с ледяной водой, взобравшись на сруб, сверху вылил воду на голову Силантьева. Тот стоял не шелохнувшись, обливаемый прозрачным сиянием, вода была чуть теплее, чем воздух, дымилась.

Из толпы выбрался Свентицкий. Лицо у него было белым, страдающим.

— Пошли, Даня.

Шинельные спины сбились, вскинулись штыки, Силантьева уже не было видно. Только глухой, страдальческий крик вырвался из круга: не человек, сама живая плоть кричала, терзаемая невыносимой болью.

Щепкин рванулся. Свентицкий крепко сжал его руки. Оттолкнул всем телом, почти ударил:

— Ты что? Ты что?

В хате Щепкин уткнулся всем лицом в подушку. Свентицкий сидел притихший, крутил бесчисленные папиросы, курил.

Щепкин вскочил, схватил кобуру. Свентицкий молча стиснул, выломал из руки парабеллум, швырнул на кровать:

— Дурак! Ему уже ничем не поможешь, а себя погубишь… Сиди! И потом — кто он тебе?

— Молчи!

— Брось… — Свентицкий смотрел по-необычному серьезно. — Это тебе сейчас, Данечка, нужно молчать в тряпочку. Черкизов наш не так прост. Допрашивал уже меня, кто ты, да что ты. Я-то помню, как ты еще до Франции с солдатиками в обнимку шлялся! Листовочки мне в карман совал! Не слепой! Конечно, каждый сходит с ума по-своему… Большевик ты тихий или идиот — твое дело. Только меня в это дело не путай! Я еще жить хочу! И тебе, мон шер, того желаю.

Щепкин лег.

Молчали.

Когда тьма затопила хату, света не зажгли.

Ближе к полуночи снова ввалился Черкизов, неся две бутылки хорошего коньяку. За ним денщик внес карбидный фонарь, сиявший ослепительным белым светом. Черкизов отослал его, уселся за стол.

— Вам! — пробормотал Черкизов, кивнув на бутылки. — Выиграл у интендантов! Они считали, он будет молить о жизни, я знал — не будет! Так-с… Не считайте меня мерзавцем. Спектакль был нужен для наших солдатиков. Должны знать, что их ждет! Если переметнутся! Нужно!

Он, не стесняясь, вынул из кармана френча дамскую пудреницу, раскрыл ее, подцепив на перышко дозу, поднес порошок к ноздре, глубоко вдохнул. С минуту сидел, уткнувшись лицом в стол, когда поднял голову, лицо его побледнело, глаза стекловато блестели. Он уставился на Щепкина, усмехнулся:

— Здесь нет пленных…

Подышал на перстень, протер его замшевой перчаткой.

— В октябре прошлого года, — продолжал он, пожевав губами, — в октябре. Заблудились дамочки… Питерские санитарочки… Целый отряд. С красными крестиками. Милые такие девчоночки. Пропустили их, в очередь. Доставили удовольствие целому батальону. А потом — не держим — на все четыре стороны! И что вы думаете? Ушла только одна. Остальные использовали аптечку. Кололи друг друга. Морфий. Не успели отобрать. Так и лежали, словно спали. Тихие такие девочки. Вот так-то, поручик Щепкин!

В виске Щепкина жарко толкалось. Потолок качался, падая на него. Сверкание перстня на белом пальце Черкизова; оранжевый осколок в глазу Силантьева; глухой крик; над степью дымится морозный воздух; белые, замороженные глаза, красные губы Черкизова; ступни босые раздуваются, как глянцевитый пузырь. И стоит, как глыба, Силантьев, по плечам струится текучий мороз.

В мерном покачивании всплыло дергающееся молочное лицо Черкизова. Он грозил пальцем:

— И до тебя мы доберемся, Щепкин! Ты врешь. Ты все врешь! Врешь… А Тубеншляк правду писал! Все верно!

Мутная жаркая пелена упала на глаза.

Что было дальше, он никогда точно не мог вспомнить.

Пришел в себя оттого, что Свентицкий плещет ему воду в лицо.

Черкизов лежал на полу, раскинув руки, лицом вниз, на плечах горбился перехлестнутый портупеей френч, вокруг головы расползалось темное пятно. Чуть заметно, судорожно дергается начищенный сапог, замирает.

В руке Щепкина — он отшвырнул — горлышко разбитой бутылки. Все мокро от коньяка, его терпкий запах дурманит. Испуганно перекошенный лик Леона:

— Ты что наделал?

И гудящая пустота в голове, как будто падаешь в пропасть без дна. Потом он сидел на кровати и безразлично смотрел, как мечется по хате Свентицкий, собираясь в дорогу, швыряет ему планшет, завязывает рюкзаки, сует по карманам банки консервов, умоляюще трясет за руки, тихо бормочет:

— Данька… Данечка… Нам же — пуля! Данечка…

Потом Свентицкий заставил его надеть для тепла комбинезон под бекешу и сам оделся. Исчез. В тени от стола на нелепо вытянутой руке Черкизова весело поблескивал огонек перстня.

По-настоящему пришел в себя он только в степи. Поскрипывали седла. Свентицкий ехал впереди, ведя в поводу его гнедого. Смутно белели пятна талого снега, черная ночь давила сверху, желтым пятном за облаками вспухала луна. Далеко позади беззвучно взлетела белая ракета: кто-то давал сигнал степным казачьим разъездам.

6

Когда Нил Семеныч Глазунов, комиссар авиаотряда, сказал Даше Щепкиной, что красная разведка верхами на верблюдах привезла в Астрахань откуда-то из-под Святого Креста ее старшего брата Даньку, без памяти и оголодавшего, Даша заплакала от радости, сразу поверила.