Расколотое небо - Страница 26

Щепкин видел, как с пристаней везут на крытых телегах снаряды, опытным глазом угадывал под брезентом ящики с цинками. В своих блужданиях забрел во двор знакомого лазарета, здесь, под навесом, были сложены груды новеньких — предусмотрели и это — костылей.

По ночам ему снились глаза, множество глаз, в которые он смотрел за эти дни. И одинаковым в них был сухой, суровый блеск и спокойствие, которое рождается только тогда, когда люди точно знают, что их ждет и во имя чего.

Ему казалось, что он в чем-то виноват перед этими людьми, что должен немедленно куда-то бежать, в кого-то стрелять, что-то произносить. Мучительное желание дела требовало выхода.

Пошла вторая неделя его службы в отряде, но он еще ни разу не вылетел. Правда, и у других пилотов нормальных полетов не было, так, поднимались, делали круг, садились. Потрепанные машины каждый раз выкидывали коники: то мотор захлебнется, то с управлением нелады. Латыш Геркис на своем «ньюпоре» врезал элементарного «козла», «тридцатка» Туманова при приземлении проехалась по вершинам тополей, хорошо, что только хвост ободрался.

Щепкин настойчиво повторял Глазунову, что хочет летать, но Глазунов объяснял: «Успеешь еще. У каждого пилотера — свой конь, вот пока и боятся тебе доверить». Пилоты, действительно, относились к своим битым машинам с ревностью, уклончиво заявляли, что к каждой нужен свой подход, своя привычка, у каждой свой характер, который новому человеку машина сразу не откроет… Одним словом, семь раз отмерь…

Гордый Леон втихую ругал Щепкина: «На кой черт уговорил остаться?»

Как же, ему, полновесному асу, приходилось помогать мотористам, таскать банки с эмалитом, класть заплаты на перкаль, ездить в город в аптечное управление за касторкой, коя использовалась как самое наилучшее смазочное масло. Однако лодырничать ему Туманов не давал. Щепкин от работы стеснения не чувствовал, но видел, как к нему настороженно присматриваются авиаторы, за плечами которых был трудный восемнадцатый год.

Понюхавшие крепко пороху, они слушали его рассказы о зарубежных школах недоверчиво, в пилотаж верили мало, посмеивались снисходительно: одно дело виражировать над учебным полем на машине последней модели, другое — столкнуться нос к носу с вражеским воздушным бойцом на своем древнем «летающем гробу». Тогда не до пилотажа: стреляй первым и сматывайся!

Кто прежде всех заинтересовался опытом и умением Щепкина — так это сам командир, бывший железнодорожный инженер Туманов. Щепкин за эти несколько дней наслушался о Туманове такого, что не знал: верить? нет? Про бывшего инженера мотористы плели легенды. Что будто бы командир был наследником большого богатого семейства, служил на Николаевской дороге, ни в чем себе не отказывал, но затем увлекся авиацией, бросил удобную службу, пошел снова в студенты — к профессору Жуковскому, мечтал сам строить и конструировать новые аппараты.

Семейство сообразило, что к чему, вывихнутого в поступках инженера крепко потрясли, пытаясь вернуть в нормальный божий мир, пригрозили лишить наследства. Однако в ответ он со всем семейством порвал, от наследных благ отказался, жил своим трудом, но не инженерским, а шоферским — работал у какого-то скоробогача. Война грянула, отправили на фронт рядовым авиатором. Оказался он бойцом веселым и лихим, получил Георгия…

От интеллигентного воспитания у него осталась неслыханная вежливость, был аккуратен, всегда выскоблен до синевы, тужурка застегнута на все пуговицы, перчатки штопал сам, но неряшливости не допускал. При эпидемии тифа, мотористы рассказывали, изумлял всех: ежедневно купался в проруби, вымораживал верхнюю одежду еженочно в снегу. И — не заболел!

К Свентицкому Туманов отнесся сухо и свысока, мотористам буркнул о нем непонятное слово: «Парвеню!»

К Щепкину как-то домой пришел сам, принес для распития бутылку кислого местного винца, сказал:

— Вы на наших, Даниил, не обижайтесь, Глазунов вас знает, остальные — нет. Всякого народа навидались, в душу принимают не сразу и не каждого. Не грустите, подлатают «сопвича» — первый вылет ваш!

— Это правда, что вы сами аэропланы конструируете? — спросил Щепкин.

— Пытаюсь… Но знаний в этой области маловато. Да и не до этого сейчас. Вот доживем до победы, тогда и займемся… А сейчас служить надо! И просто работать! Во имя России будущей! Она должна быть прекрасной! Только так!

Он твердо смотрел на Щепкина.

Был у Туманова и смешной недостаток, он был невелик ростом, старался казаться выше, ходил всегда, выпятив тощую грудку, как воробей, и каблуки носил на ботинках непомерно толстые.

Над командиром уважительно посмеивались, но это не мешало ему относиться даже к насмешникам с ровной, хладнокровной вежливостью.

…Трещали над кладбищем выстрелы. Пилоты вошли во вкус. От мишени только щепки летели.

От часовеньки прибрел мохнорылый кладбищенский сторож, поглазел, осведомился:

— И часто палить думаете?

— Каждое утро, — вежливо объяснил Туманов.

— Святое же место!

— А покойники что, против? — спросил Туманов.

— Им все одно, — сказал сторож. — Мне тоже. Только сегодня вы бы не очень: праздник. Родительский день… Поминовение, одним словом.

Позади сторожа из-за памятников испуганно выглядывали две чистенькие старушки в белых платочках, в руках у них были свечки, узелки с едой, опушенные первой листвой ветки.

— Ладно, — сказал Туманов. — Мы чувства верующих уважаем. На сегодня — все.

Сторож ласково покивал, с чувством сказал: