Расколотое небо - Страница 40

Роса уже обильно выпала, и чудовищной толщины и длины ствол орудия был покрыт ею так густо, что казалось, сталь потела. Мокро блестели и угрюмые лица английских артиллеристов.

Подошел боцман, за ним принесли оплетенную бутыль, корзину с мягкими, посыпанными солью сухарями. По традиции перед боем матросы получали по двойной чарке ямайского рому.

Когда выпили и захрустели сухарями, а боцман отправился к пулеметчикам на ют, Коллинз спросил тихо:

— Так что будем делать?

Артиллеристы молчали, только коренастый наводчик, пожилой и лысоватый Шер, служивший на флоте уже третий десяток, сказал:

— Я еще жить хочу.

— Они тоже… — сказал Коллинз.

— Уйди, — попросил Шер. — Не сбивай парней. За это знаешь что будет?

Он выразительно кивнул на рею и провел по горлу ребром ладони.

— Подвесит коммодор вялиться на солнышке, как рыбу!

Коллинз ушел.

Постояв у борта и поглазев на темную волну, которая выбивалась из-под грузного туловища «Крюгера», он решительно направился к люку, спустился в трюм, разыскал на стеллажах зубило и молоток потяжелее, пролез через аварийный ход к пороховому погребу и облегченно вздохнул: здесь никого не было. Стальная дверь в погреб со снарядами была задраена, но люльки цепного элеватора, по которому подавали снаряды на палубу, к орудиям, были перед ним. Коллинз усмехнулся и начал осторожно, но быстро расклепывать элеваторную цепь. По транспортеру теперь снаряды не подашь, а таскать их вручную к орудиям — много не настреляешь…

Нет, если честно, он надеялся, что, сделав свое дело, он уйдет незамеченным — попробуй найди потом, кто это сделал из экипажа.

Но в самый разгар работы сзади на его затылок обрушился такой удар, что Коллинз только на миг сквозь багровый туман, застлавший глаза, успел разглядеть перекошенное лицо боцмана…

Очнулся он не скоро, от духоты и страшного металлического звона, которым отзывались переборки на залпы наверху. Он лежал в якорной, среди канатов, бочек с суриком, запасных цепей, затылок жгло, и голова казалась огромной, как тыква.

Иллюминатор, в который можно было протиснуть только руку, был высоко под подволоком, и Коллинз, постанывая и кряхтя, долго пробирался к нему по рундукам и бочкам.

Когда приник, увидел немногое: далекую желтую полоску песчаного берега, чуть ближе, на мели, дымно и жарко полыхавший серый миноносец, вокруг которого то и дело поднимались столбы ила и воды от разрывов тяжелых снарядов, две мачты уже затонувшего судна, которые торчали справа.

С миноносца время от времени слышался слабый треск, оттуда, из огня, стреляли по «Крюгеру». Потом треск прекратился, на носу, не охваченном огнем, показались две черные фигурки, прыгнули в воду, поплыли к берегу. И тут же их накрыло пенистым, черным от донной грязи разрывом.

Коллинз выругался и отвернулся.

Стрельба на «Крюгере» прекратилась, было слышно, как запела боцманская дудка, по палубе затопали.

Коллинз слез с бочек, сел у комингса, снял фланелевку, оторвал рукав от нижней рубашки и начал натуго перетягивать голову, рана на затылке была рваной, саднила, густо сочилась.

За дверью что-то заскреблось, зазвенело. Коллинз криво усмехнулся, сейчас откроют замок, и на этом все кончится.

Но тут он увидел, что дверь отходит постепенно, в щель просовывается конец ломика. Крякнуло — дверь отошла. В проеме стоял Шер, ухмылялся.

— Давай удирай, парень, — сказал он. — Пока «чиф» победу празднует. До берега мили полторы. Вот, бери…

Он бросил капковый спасательный пояс к ногам Коллинза, прислушался тревожно и метнулся прочь…

Коммодор Норрис был недоволен операцией. Конечно, с безопасной дистанции он умело расстрелял и потопил три красных миноносца и их старую, нелепую плавучую батарею, высадил десант и поднял над Александрово-фортом «Юнион-Джек», но основные силы красного флота сумели ускользнуть и уйти из-под удара назад, на свой двенадцатифутовый рейд у устья Волги. Там у них ловко поставленные минные поля, там сохранена огневая сила и основные корабли. Волга снова закрыта.

В Петровск и Баку коммодор отправил посыльные суда с победными реляциями, но сам великолепно понимал, что главного он так и не сделал.

И еще подлинное потрясение переживал коммодор от того, что оказался изменник среди экипажа и что выпустил его из-под ареста кто-то тоже свой. Это было так неожиданно, что, кажется впервые, сэр Норрис заметил то, чего не замечал раньше: матросы ведут себя непонятно. Была блистательная военная победа, и они отлично стреляли, но не было привычной радости мужчин, разбивших врага.

Не было смеха, крепких словечек, рассказов о том, что и как увидел тот или иной матрос в бою.

Корабль был странно тихим, команда угрюмо молчала.

К спуску флага коммодор приказал снова выдать по двойной порции рома. Боцман доложил, что многие к рому не прикоснулись. Просто повыплескивали за борт. Это было нарушением вековой традиции британского флота, но в то же время за это не накажешь.

Все было на корабле как обычно, и ничего обычного уже не было на корабле. В тот вечер службы исполнялись, но исполнялись так медленно и лениво, словно корабль поразила сонная болезнь. Чуть заметный шепоток постоянно сопровождал Норриса, когда он шагал по палубам. После отбоя озадаченный коммодор решил спуститься в кубрики. Нужно было показать всем, что он уверен и спокоен, нужно было, чтобы все увидели — коммодор остается коммодором. В кубрик на баке он не счел нужным заходить, там помещалась русская часть команды. Их он презирал.