Расколотое небо - Страница 49

Глазунов теребил ус, покашливал, уставившись круглыми глазами в небо. Афанасий знал, сейчас начнет обстоятельный разговор, а про что — никогда не угадаешь. Ведь все знает: может и про то, как огурцы солить, какой для этого требуется бочонок, сколько соли класть, укропу, дубового листа, чтобы огурец был крепким, сочным, хрустел на зубах. Может и про звезды — какое их неисчислимое количество на небе и как по ним аэронавигационный курс прокладывать. А может и смешное, как на рынке торговки цену друг у друга сбивают и барынь завлекают интересными словами.

— Что есть небо, как считаешь, Афанасий Дмитрич? — сказал Глазунов, уставясь в вышину. Афоня тоже поглядел. Облаков не было. В жарком воздухе висел коршун шулика, качался высоко, почти на одном месте, видно цыплят высматривал.

— Небо есть место для всякой птицы…

— Тогда объясни мне, мудрый человек, с чего это люди в небеса лезут, когда им вполне и на земной поверхности дел хватает. Ась?

— По дурости и лезут… — неодобрительно сказал Афанасий. — Надо бы сначала такие машины построить, чтобы они не падали… Тогда, что ж, лезь! А то вон, как Туманов на «фармане» подымется, вы аж серый в лице становитесь! Сядет или грохнется?

Щепкин зашевелился, фыркнул со смеху, уставил на Афоню любопытный глаз:

— Слушай, Семеныч? А чего ты этим казачком занялся? Происхождения он самого темного. Пятками передо мной щелкал, тянулся, на погоны глядел с обожанием. А ты с ним в обнимку?

— И чего мелешь? — обиделся Глазунов. — Он еще сырец, материал для будущей жизни… Из него или человек выйдет, с полным пониманием, или так… едок…

Но Щепкин уже не слушал его, приподнялся на локте, с интересом глядя в небо. С южной стороны шел неясный комариный звон.

— Гости! — тихо сказал Щепкин. — Вот незадача!..

Афанасий еще и сообразить ничего не успел, как Щепкин полез в кабину «ньюпора», рявкнув Глазунову: «Крути!»

Нил Семеныч, как молодой, одним прыжком перелетел к пропеллеру, выбил из-под колес колодки. Мотор туго, с металлическим звоном взревел, взметнулся клуб черного дыма. Когда он осел, «ньюпор» уже мелькал на краю поля, шел вверх, едва не цепляясь колесами за острые макушки тополей. За ним тянулся, расплываясь, длинный черный хвост дыма от адской смеси. Афанасий, ничего не соображая, задрал было голову, успел увидеть только высоко-высоко в небе, выше коршуна, несколько серебряных крестиков, и тут же Глазунов крякнул, ударом кулака сшиб его с ног, накрыл сверху своим телом, придавив, как жерновом, к земле.

Захлопало, загрохотало, взвыло тонким жутким визгом. Колючая земля дернулась и зыбко закачалась под Афанасием. Сильно, забивая глаза песком, взорвался воздух. Афоня задыхался под тяжелым телом Глазунова, не понимая, что же это, ерзал, стремясь освободиться. Вдруг дышать стало легче. Афанасий сел, отплевался от песка, протер глаза. Глазунова рядом не было. Он бежал что есть духу через поле к ангарам. Охваченные жирным дымным пламенем, они совсем не походили на те сараи, на крыши которых взбирался Афанасий. За текучими плотнищами огня что-то время от времени сильно трещало, бухало, пробензиненное дерево горело легко. Слепя красным, брызгал жар. Видно было, как отступают, словно танцуя, от огня часовые.

Афанасий очумело завертел головой. С края поля катились что есть духу какие-то люди, но они были так далеко, что еще и лиц не разглядеть. Ясное дело, где пожар — там народ. А с чего же это так полыхнуло?

Тут Афоня увидел, как Глазунов нырнул прямо в огонь, за ним начали прыгать латыши-часовые. И только тогда до него дошло страшное: спасать надо!

Уже не раздумывая, поддал что есть духу Афоня к огню, заорал от жестокого жара, прыгнул в уже распахнутые ворота ангара, из которого Глазунов и часовые катили «эс-и-файф». Он занимался, от бесцветного пламени лак на перкали шел пузырями. В темном чреве ангара что-то мигнуло, тут же с шипением и треском внутрь начала валиться прогоревшая крыша. Афанасий схватился за Нил Семеныча, потащил прочь, но тот отпихнул его, почему-то упал и покатился по земле. На его промасленной тужурке плясал огонь. Набежали люди: черные, злые, закидали его песком. Потом Афанасий узнал, на пожар бросился весь окрестный, рабочий люд, ближе всех было депо. И только потом (спрашивать не спрашивал — догадался) стало ясно: британцы точно уложили первую порцию бомб.

А тогда Глазунов сел, страшно заругался, повернув красное лицо, усы и брови закуржавели от огня, и закричал:

— Чего стоите? Там еще машина!

Над крышами города уже низко рокотали пулеметы, звонко раскатывались хлопки бомб.

…Щепкин в кабине «ньюпора» кусал губы. На взлете он не рассчитал, завалило на левый крен, от этого он слишком далеко ушел от города, с трудом разворачивал «ньюпор». Мотор работал на пределе, даже похрипывал время от времени. Но самое злое было другое — кабина наполнилась тошнотворной смесью дыма и сажи от самодельного глазуновского горючего. Щепкина мутило до зелени в глазах. Рот был наполнен горькой слюной. На полнеба сзади расстилался хвост выхлопных газов; снизу, наверное, казалось, что по небу ползет черное чудовище. Город сверху выглядел почти нетронутым, но то там, то здесь поднимались столбы дыма.

Он не успевал… Отбомбившись, британцы уходили уже тремя эшелонами, но в одном направлении, на юг. Он прибавил газ, но это помогло мало. Серебристые на солнце «де-хэвиленды» в сопровождении небольших «сопвичей» оставляли его позади, как стоячего.

Много людей видели начало этой погони и искренне считали: красный пилот отогнал воздушного врага. С крыш и улиц люди смотрели в небо и даже рукоплескали храбрости авиатора. Но Щепкин-то знал: англичанам никто не помешал, не приняв боя, они просто ушли. И от них, на их мощных машинах, а не от Щепкина зависело — будет когда-нибудь этот бой или обойдутся они без лишнего риска.