Расколотое небо - Страница 54

— Как в бане? — смеется Афанасий.

— Чего?

— Это в бане все одинаковые… — серьезно объясняет Афоня. — Когда одежу снимут, у всех пупы и прочие части тела, а в жизни так быть не может. Как родился я казаком, так и помру!

— Ну ладно, ты казак. А какая тебе радость от этого? Что, у тебя дворец в станичке стоит из мрамора? Автомобиль марки «Лауринт-Клемент» с зеркальными фарами и независимой подвеской передних и задних колес, на рессорах «Эллен-Люкс»? Или, может быть, конюшня племенных скаковых жеребцов? Или у тебя там, в станичке, собственноручный лакей остался, который по утрам тебе в койку шоколад в чашке подает?

Афанасий не выдерживает, хохочет. Уж больно смешно выражается комиссар — механик Нил Семеныч Глазунов. Скажет еще — лакей, шоколад! До сих пор от папашиной порки кое-какие места чешутся! А так, если подумать, может, и его правда? Сколько лет батя колотился, чтобы хоть еще двух коней купить, а не купил: как был мерин Кречет, так и остался. А у престарелого сотника Лопухова табун, сорок шесть голов, да все кобылы жеребые, каждый год прибавление, растет богатство… Однако это их, казачье, дело. Нечего иногородным, пришельцам всяким, в него лезть!

Подумает, подумает Афоня, а потом и скажет:

— Что ж, Нил Семеныч, я с вашей политикой, может быть, и согласный… Раз вы так, так и я так.

— Как так?

— А вот так… — Афанасий щурится, потягивается на лавке, жмурится на тусклый каганец — спят ведь рядом, да не столько спят, сколько спорят. — Так вот… Если будет ваша победа, меня не забудете? Как начнете делить добычу, дуван дуванить, мне бы хоть половину той доли, что каждому большевику причитается!

— Что это еще за доля? — дергает обгрызанным усом Глазунов. — Чего выдумал?

— Я так полагаю… — говорит солидно Афанасий, — что после победы все российское богатство должны вы промеж себя разделить! Мануфактуру, коней, пшеницу, золото какое имеется, бумажные деньги… Ну и прочее! Это будет по справедливости! Верно?

— Огарок ты, Афанасий Дмитрич Панин! — с жалостью глядит тот. — Да разве мы за это столько бед терпим и воевать пошли? Против всей мировой буржуазии?

— А за что? — спрашивает Афоня.

— Нет, тебя еще, как покалеченный мотор, чинить нужно, ремонтировать… Промывку в чистом спирту сделать, каждый клапан в каждом цилиндре притереть, свечи для полного зажигания, чтоб искра не пропадала, ввинтить! На разных режимах прогреть! Вот тогда, может быть, и станешь человеком…

— Да что я, сазан? — обидится Афанасий. Но механик махнет рукой, отвернется, глядишь — и захрапел так, что все вокруг сотрясается. Это понятно — усталые люди очень сильно храпят: у них для дыхания ночью уже и сил не хватает.

А Нил Семеныч, ох, и трудяга! Чуть забрезжит, он уже на ногах. Сдернет подстилку драную с верстака (он на слесарном верстаке прямо в вагоне-мастерской ремонтного поезда спит), засветит фонарь и к моторам. Они по всему вагону расставлены: здоровенные, закопченные. У каждого — это Афоня уже знает — есть цилиндры, одни стоят торчком, другие отходят наподобие лучей звезды от моторной основы в разные стороны. Вид у них ребрастый: это для того, чтобы при полете их лучше воздух охлаждал. В цилиндрах ходят поршни, отполированные до зеркального блеска, крутят главный вал, на который насажен воздушный гребной винт, а по-простому — пропеллер. Есть и такой мотор, где сами цилиндры крутятся. Чтобы в цилиндрах бензин взрывался и толкал поршни, вертел винт, в головке каждого цилиндра — место для зажигательной свечи. От магнето-пускача к ней электричество подведено, искры вбрызгивает, бензин вспыхивает, все вертится, ревет, дрожит… Называется каждая такая комбинация — мотор внутреннего («Не нутряного, Афанасий, а внутреннего!») сгорания.

Имена у моторов чудные: «гном», «сальмсон», «рон», «испано-сюиза»…

Имена-то прекрасные, а Нил Семеныч ругается, даже с лица весь спал. Говорит, рухлядь, свое уже давно отработали, летать на них совершенно невозможно.

Целыми днями он ключами звякает, напильником шоркает, весь в копоти и масле вымажется — комбинирует. Хочет из четырех хотя бы один мотор собрать. Но ему работать не дают. Чуть что, бегут к нему прочие мотористы, а то и сами авиаторы заходят:

— Товарищ Глазунов, выручай!

Тогда берет он большую сумку с инструментом, мигнет Афоне: «Пошли», и шагают они по пыльному аэродромному полю.

Афанасий сразу видит тот аэроплан, на котором пилот Щепкин его по небу привез, желтый мощный двухместный воздушный разведчик. На крыльях ему тоже уже намалевали звезды, но все равно он сильно отличается от других машин, потому что новый.

Ну, ему ремонта пока не требуется. А вот другой аэроплан — смотреть страшно! Называется «фарман», а надо бы просто «летающий гроб». Стоит на земле черт те что! Тонкие залатанные крылья просвечивают, весь лак с них слез, фюзеляж напросвет, из жердей склеен. Сиденье у пилота низенькое, без спинки, открытое, со всех сторон обдувает. Слева от сиденья бак для горючего, позади кабины — мотор стояком стоит. Прежде чем взлететь, товарища Туманова мотористы к сиденью ремнями пристегивают, потом разбегаются, от мотора во все стороны касторовое масло летит, не отстираешь. Позади Туманова садится стрелок, берет в руки ручной пулемет «льюис» с магазин-тарелкой на сорок семь патронов.

Мотористы хватаются за хвост «фармана» и держат изо всех сил, пока мотор обороты наберет. Как Туманов рукой в перчатке махнет, хвост бросают, падают на спины. Аэроплан бежит по земле, прыгает, качается. Ну, кажется, все, обрушится. Когда поднимется над деревьями, все облегченно вздыхают… Вздыхали, вернее… Сейчас из-за бензина никаких полетов нет. И все равно Нил Семеныч с ним возится, с этим «фарманом». Бормочет: