Расколотое небо - Страница 55

— Эх, врезают нам белые авиаторы вкупе с британцами! Храбрость храбростью, а мотор мотором. У них ведь, Афанасий, в эскадрильи все новенькое, нетрепанное. Бензин наилучший, пить можно, умываться. Как слеза! А главное, гораздо лучше наших машины… Марки «Сопвич-Кемль»! Понял?

— Понял!

— Ничего ты не понял, станица! — бурчит Глазунов. — На них моторы стоят по двести сил с гаком, охлаждение водяное, работают как часики! А тут, разве это машины? Загробные рыдания!

— А «ньюпор»? — возражает Афанасий.

Что скрывать, больше всех Афанасию нравится небольшой юркий одноместный истребитель «ньюпор», который все авиаторы почему-то называют «бэбэ». Обтянутый светло-зеленым перкалем, отлично выкрашенный, — весь капот в красном лаке, винт желтый, — он похож на задиристого щегла, которого только тронь — не спустит. Несмотря на малый размер, в облике «ньюпора» чувствуется хороший, сильный боец.

Одно непонятно: что ему, Афанасию, среди этих машин надо? Ведь не держит никто!

Посмеялись над его приключением, но не то что стрелять, даже допрашивать не стали. Когда в тот вечер Глазунов отвел его в вагон-летучку, заставил умыться, дал немного каши-размазни и чаю на ужин, Афанасий решил: «Переночую и — будьте здоровы». Но утром Щепкин пробовал новую машину, за ним на трофее летали другие. Афоня как сел на бревно у сарая, так и просидел, разинув рот, до обеда. В обед Глазунов заставил его сбегать на кухню за кашей, а там Афоне дали два котелка: один для Глазунова, другой ему.

Поев, Афоня решил показать, что он доброту и обхождение понимает. Сказал Глазунову:

— Чего нужно поделать? Я ловкий! Могу дрова колоть, коров доить или там коз, шорничать могу, подкову поставить, ежели надо. Малярничать тоже способен, но не очень. Вот ежели есть кузня, так могу мехи качать.

— Это зачем?

— Так ведь кормили, — сказал Афанасий. — Отработаю, уйду.

— Ну что ж, валяй! — кивнул удивленный Глазунов. Дал какой-то штырь — отдирать ржавчину.

Сначала — чего скрывать! — станичку, папашу Афанасий вспоминал каждый час, задерживаться среди авиаторов не собирался: «Ну, еще день поглазею, потом двинусь домой!»

Однако решение все отодвигалось. Люди оказались удивительные и непонятные, за всю свою молодую жизнь Афанасий не встречал никого похожего. То, что по небесам летают — это, конечно, было необычно. Но другое удивляло Афанасия: по всей сути должен он к ним относиться как к врагам казачества, черным сатанинским ангелам, а не может… По вечерам заходит в комнаты на дачке к авиаторам, слушает, смотрит. Неясного много! За воздушный риск и смертоносную, опасную работу должны им, конечно, платить немало! А имущества ни у кого нет, сплошная голодрань. Спят на полу на соломенных матрацах, одно богатство: авиаторские шлемы из кожи, и пробки да очки. Бритва на всех одна, у Туманова. Когда кто отправляется на свидание в город, каждый выделяет самую неношеную часть одежды: кто штаны, кто тужурку, кто гимнастерку незалатанную… Счастливец отбывает, опрыскав себя командирским одеколоном, остальные валяются на матрацах, садят махру, заворачивают такие страшенные, невероятные истории из летной жизни: Афанасий охает от ужаса. На него косятся, поддают жару, кто завирается — остальные свистят, закон здесь строгий: любое вранье должно быть похоже на правду. Афанасий морщит лоб, разбирается… Изумляет то, что для них Россия совсем маленькая, скорость и машины сокращают, ужимают до невероятности расстояния, и чудно слышать: «Вылетел это я позапрошлой зимой из Нижнего в Казань», или «Когда гнал я машину из Тулы».

Афанасию и сны стали сниться чудные, летучие. К чему бы это?

18

Густой, вязкий дым полоскался над городом, оседал сажей на крыши. Британцы и на этот раз словчили. Пришли ранним утром, низко так, что, когда артиллерия с кораблей открыла огонь, шрапнель рвалась гораздо выше аэропланов. Британцы зажгли груды бочечной клепки близ верфи, попали в баржу у эстакады, на барже был неприкосновенный запас нефти. Разлившись по воде, по берегу, она тоже загорелась, разом застелив небо черными полотнищами дыма.

«Ньюпор» раскатился было на взлет, но мотор захлебнулся самодельной смесью. Латыш Геркис вылез из кабины, посмотрел в звенящую высоту, сел на землю и начал в бессильной ярости гвоздить по ней кулаками.

Не успели улететь англичане, как к дачке решительно двинулись мотористы. Впереди бежал Мамыкин с красным, злым лицом. Орал:

— Комиссара давай!

Нил Семеныч слез с крыши, смотрел там в бинокль, пытаясь понять размеры нового бедствия. Спокойно спросил:

— О чем шумим, славяне?

— Довольно! — закричал моторист Мамыкин. — Надоело! Народ в глаза плюет! И правильно делает! Давай винтовки, комиссар! Отпускай желающих на линию фронта! Лучше в окопах гибнуть, чем на такое смотреть!

Нил Семеныч закурил, посмотрел на Мамыкина и сказал:

— Голос у тебя, Мамыкин, как у Шаляпина! С таким голосом не в окопы, а в собор… Панихиды служить!

— Ты шуточки брось! Я человек контуженый… — закричал Мамыкин, ударяя себя в грудь.

— Хорошо! — сказал Глазунов. — Валяйте! Уходите! Все!

— Как это уходите? — растерялся Мамыкин. — Сейчас?

— Вот именно. Если не понимаете, что участвуете в небывалом историческом событии, значит, нам с вами говорить не о чем!

— В каком таком событии? — удивился, уже охлаждаясь, Мамыкин.

— В таком! — сказал Глазунов. — Было у нас в России такое, чтобы вражеские аэропланы устроили осаду красного города с неба? Не было! Мы с вами, товарищи, пример должны показать всем остальным городам, как с такой бедой расправляться! А не бегать с пехотой в атаки! А вы что же? Нервочками играете? На крик берете?