Расколотое небо - Страница 66

Девчонка погрозила Афоне глазами. Заслонив каганец ладонью, так что рука просвечивала, увела Нила Семеныча и его из комнатенки, где спали младшие. Показывала она сестер и брата с чисто материнской гордостью. К комнате была пристроена верандочка: загородка на столбах, мелко застекленные стены, по которым вился плющ. Даша поставила на шаткий стол каганец, побежала во двор, там стояла летняя печь. Афанасий увидел, как она, став на колени, начала раздувать в ней жар, загремела чугунками. На верандочке стояла узкая кровать с серым солдатским одеялом, этажерка из бамбука, набитая толстыми книгами (на них Афоня покосился с уважением, решил, что в доме есть взрослые, на Дашу даже не подумал). Глазунов сел на ступеньки, закурил.

— Это сестра нашего Щепкина! — сказал он.

— Хороший у них дом, — заметил хозяйственно Афанасий.

— Дом мы у них сожгли, — сказал Глазунов.

— Как сожгли? — удивился Афанасий.

— Долго рассказывать, — вздохнул Глазунов. — Да не гляди! Не этот дом! Далеко отсюдова. На железной дороге. В этот мы их уже тут вселили. Выхлопотали.

— Книжек-то сколько! — с уважением сказал Афанасий. — Видать, ученые у нее родители?

Глазунов чудно поперхнулся, потом забормотал тихо:

— Нет у нее родителей. Отец был, да по зиме тут, в Астрахани, от сыпняка помер. У них за старшего — Даня. Только они и не видят его. Понимаешь, голова-тыква?

— Война, — согласился Афанасий.

С реки веял теплый ветер. Доносился брех собак. Звезды висели низко, казалось, протяни руку — сорвешь, покидавши на ладонях, как печеную картошку, куснешь, и будет небесная сладость.

Афанасий смотрел, как на дворе метался свет из печи, прыгала по земле Дашина тень.

Даша взбежала на веранду, расставила миски на столе, разложила деревянные ложки.

— Садитесь, что же вы!

Сели к столу. Она притащила черный чугунок, разлила из него черпачком уху. Сладко запахло рыбным. Афанасий сглотнул слюну, взялся за ложку. Глазунов полез в карман, вынул и развернул бумажку, там лежал граненый кусок синеватого твердого рафинада.

Даша сунула руки под передник, стала в стороне у притолоки.

— А ты чего? — спросил Глазунов.

— А я уже ела, — отводя глаза, сказала она. — Вы кушайте, кушайте! Вы же мужчины. Вам много надо.

— Не годится так! Садись! — приказал Глазунов.

Она уселась напротив Афанасия.

Начали есть. Уже с первой ложки Афоня понял: от рыбы тут только запах. Но ничего, хлебал охотно, главное, что горячее. Прикинул, что еще впереди чай с натуральным сахаром, для чаю же приберег и свою долю кукурузной лепешки.

Когда Даша, убравши со стола, принесла закопченный латунный чайник и разлила по кружкам, Глазунов расколол сахар на ладони ножом на три куска. Положил перед каждым.

Афанасий уже собирался откусить, когда, увидел, Даша отодвинула от себя свою долю, начала пить впустую. Глазунов незаметно придвинул к ней свой кусок. Афоня понял: для мальцов бережет.

Помял в пальцах сахарок с острыми гранями, даже закрыл глаза от соблазна. Вздохнул и положил его рядом с каганцом, прямо посередине стола.

Глазунов фыркнул, глаза смеялись.

— Эх вы, чижи! — сказал он почему-то весело.

Чай попили просто так, для видимости. Даша предложила заночевать: до аэродрома далеко, а за ночь там ничего не стрясется. Сбегала в дом, бросила на пол пару кожушков, одеяла, подушки. Дождалась, когда гости улягутся, забралась на койку сама. Афоне не спалось. Нил Семеныч тоже ворочался рядом с ним, кашлял. Даша села на койке, белое лицо ее качалось тенью на стене, засмеялась:

— Ночь какая-то чудная!

Нил Семеныч спросил разрешения покурить, задымил, усевшись. Лысая голова отсвечивала, как глобус, глаза мерцали.

— Ты чего молчишь? Что у тебя за дело? О чем говорить хотела? — спросил он Дашу.

— Вы там, на аэродроме, скажите, чтобы перестали харчи таскать. Что мы — нищие? Данька свой паек приносил, так это понятно. А другие зачем? Я давеча этого самого латыша вашего, Геркиса, так шуганула!

— Ну и напрасно. Все видят, бедуешь…

— Я не бедую! — сказала она. — Мне из депо помогают, дров вот завезли с весны. В лазарете полный паек дают. Санитарка же. В исполнительном комитете ситцу выписали на рубашки и платья. Три пары ботинок дали. Почти новых. Все бы хорошо — одно мешает: не верят мне, каждый день ходят, детей тревожат. Одно бубнят: брат воюет, ему не до вас, а ты что за хозяйка. Сдай их в детприемник! Только я, что же, безрукая?

— Даня, может, и нескоро вернется, я сам схожу и скажу, — кивнул Глазунов.

Афанасий слушал, помалкивал. Девчонка ему понравилась. Такая и по уху съездит — не обидишься.

— Ученая ты, — промолвил он, вздохнув, с завистью. — Вон сколько книжек! У нас даже у учителя в станичке таких толстых не было.

— Какая я ученая? — серьезно ответила Даша. — Хочу только знать… Про все на свете… Мне Даня сказал, где все прописано. Называется «Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона». На все буквы алфавита по книжке. Я уже от «А» до «Р» дошла. Ну, например, знаешь, что такое агава?

— Скотина?

— Растение. С такими твердыми листьями, редкое… А есть еще слово «индульгенция»… Знаешь?

— Куда уж нам! — пробурчал Афанасий.

Глазунов заколыхал боком, пискнул. Афоня вгляделся. И с чего смеется? Но Нил Семеныч неожиданно добрым, непохожим голосом сказал:

— Ах, вы даже не знаете, какие вы чудесные ребята! И это хорошо… Значит, недаром все…

— Что все?

— Мы, революция, голод…

Где-то в доме заиграл на скрипучей скрипочке сверчок. Со двора потянуло по-утреннему росным ветром. Хотя была еще полночь.