Расколотое небо - Страница 67

— Нил Семеныч, а как вы к аэропланам попали? — спросил Афоня. — Ну, я — понятно, меня никто не спросил, хочу я или не хочу, а вот вы как?

— Я-то… — Нил Семеныч покашлял. — История долгая… Человеку одному спасибо… Был такой в городе Киеве — инженер Фаддей Николаевич Гейнц. И хотя фамилия у него немецкая, человек он был вполне русский. Давно это было. Десять лет назад. Шил я до этого, ребятки, в городе Москве, на Пресне. Служил на ткацкой фабрике ремонтником по станкам. И был и в те поры вполне убежденным сторонником учения товарища Маркса о гнусности буржуазной жизни. В тысяча девятьсот пятом году в Москве народ на восстание поднялся. Ну, дело давнее, побили нас! А как пошли аресты, меня в первую голову взяли: ах, мол, Глазунов! Оружейник? Дело-то было в том, что я для боевых дружин множество всякой рухляди — ружья, кольты, браунинги — ремонтировал. Да и сам не прятался… Надо было, стрелял! Правда, следствие об этом не знало, а то бы — петля! Одним словом, сунули меня на каторгу, аж в Минусинск… Отгрохал я свое, в девятьсот девятом году сняли с меня кандалы, пригрозили: сиди тихо! В Москве и Петербурге жить запретили… Вот я и подался в Киев. Бедовал страшно. На работу с волчьим билетом, как каторжанина, не брали. Ну, ходил я по дворам, инструментик раздобыл, и где что починить: швейную машинку «Зингер», будильник или таз запаять, отлудить — это мог! Где покормят, где гривенник кинут. А самое противное было — каждую неделю ходить в участок отмечаться, поскольку назначен был надо мной строгий полицейский надзор.

Глазунов помолчал, уставясь в угол. Помотал толовой, вздохнул.

— И вот однажды увидел я афишку на тумбе, а в ней было сказано, что на поле киевского общества воздухоплавания совершит показательный полет и будет держать перед комиссией экзамен на звание пилота авиатор Гейнц. Входной билет — пятак. Ну, душа у меня техническая, взыгралась! Пошел. На поле трибунка поставлена, духовой оркестр наяривает кексгольмский марш, дамы под зонтиками веерами обмахиваются. На трибуне аж желто от погон… Генерал, офицерьё! Городской голова Дьяков… Кого только нет!

Аэроплан в натуре, я в первый раз увидел. Машина была заграничная. «Блерио-XI». Только машиной это сооружение назвать было трудно, ребятки! Стояло черт те что! Потом-то я в ней разобрался! Колесики на пружинных рамочках — смех; движок марки «Анзани» в двадцать пять лошадиных сил — хилость! Стояла эта страховидина и дрожала от самого малого дуновения… Однако музыка утихла, и распорядитель прокричал в рупор, что на таком аэроплане конструктор Блерио год назад, двадцать четвертого июля тысяча девятьсот девятого года, перелетел Ламанш! Еще кричал, что авиатор Фаддей Гейнц есть рекордсмен Российской империи, поскольку поставил такие рекорды: в городе Кракове летал целых пятнадцать минут, а в Пардубицах поднялся на высоту тридцати семи сажен!

Афанасий, не выдержав, фыркнул. Нил Семеныч посмотрел на него неодобрительно:

— Сейчас, конечно, это кажется ерундой. Потому что и аэропланы такие уже мало кто помнит. Война все вперед двинула.

— Как это двинула?

— Так… Как только войне понадобились аэропланы, тут же коммерсанты смекнули — выгодно! Россия не без таланта. Были бы гроши, изобретатели найдутся. Один наш тяжелый бомбардир с четырьмя моторами «Илья Муромец» — воздушная крепость, четыре «максима», бомбовой груз приличный — чего стоит! Знаешь как германцы его боялись! Не было у них такого аэроплана… И ни у кого не было! Теперь сравни даже так, начали мы империалистическую войну с «фарманами» да «вуазенами». На них даже вооружения сначала не ставили. Только фотографические аппараты, снимать расположение войск противника… Летали эти загробные рыдания — смотреть было жутко. Да еще делали их из гнилой фанеры, на соплях, лишь бы взлетел… А как и где сядет — это уже коммерции не касалось! А кончили как? Вот сейчас девятнадцатый год… Лучшие марки дают скорость более двухсот верст в час, высоту взяли до пяти километров, тыщу верст без посадки с хорошим горючим, с полной заливкой вполне проходят…

— Это наши-то? — удивился Афанасий.

— Да я не про наши. Наши, если по совести, нужно уже на дрова разобрать! Долетали свое когда еще, теперь перелетывают. Я про британские машины… Усек?

Даша нетерпеливо зашевелилась.

— Я про это совершенно не понимаю… Вы, Нил Семеныч, про тот полет расскажите. Дамы как одеты были? Небось все в тюле и кружавчиках?

— Чего не помню, того не помню… — признался механик. — Не до того было. Вышел авиатор, весь в коже, усы стрелкой, генералу честь, дамам воздушный поцелуй, полез в аппарат. Ну, затряслась эта штука, покатила, взлетела. Музыка — туш, дамы — в визг, гимназисты фуражки к небу швыряют… Восторг полный!

Он помолчал.

— Честно говоря, меня даже в слезу кинуло! Ведь человек летит! Человек!

— Ну а дальше? — заторопила Даша.

Глазунов хмыкнул:

— А дальше сел он! Генерал его к груди прижал, вручил ему патент на звание пилота, шампанское при народе выпили! Покачали его, покидали в воздух! Ну, я решил, что с такой важной птицей мне не знаться! Позволил бы только машину посмотреть, пощупать… Дождался, когда толпа разошлась. Сижу один. Гляжу, идет он через все поле, хмурый. И с ним мальчишка какой-то. Берут они «блерио» за хвост и тянут его в сарай. Сами тянут! Ну, я помог… Гляжу, в сарае на столе обед: кувшин — глечик с кисляком, хлеб серый, луковка… Он мне вежливо:

— Прошу откушать!

А я:

— Не понимаю… Вы же авиатор!

— Ах, бросьте! На руках носить — это у нас могут… А вот если деньги нужны, куда там! А я ведь мой «блерио» на свои сбережения купил… В долги влез. Теперь кредиторы по векселям требуют. Не знаю, что и делать. А хотел одного: чтобы расшевелить здесь, в России, наше отечественное болото. Ведь Европа-то обгоняет. Там не спят.