Расколотое небо - Страница 75

— Ты меня не тискай, а то я так тисну, ни один фельдшер не исправит! Тоже мне, ухажер!

В кабинет заглянул растерянный дежурный, но его оттолкнула и вошла Усова Маняша, дева из судоремонтных мастерских. Она оглядела Щепкина и вздохнула:

— Ну и вид у тебя! Хвораешь, что ли?

— Нет. Просто устал.

— Чего же в мастерские к нам не идешь? Когда ругать надо было — шли, когда целовать — стесняетесь? Ну ничего, мы не гордые, сами пришли!

Обрадованный помехой интендант умчался.

Она смотрела на Щепкина, посмеиваясь, показывая ровные белые зубы. Сегодня она казалась уже не такой громоздкой и даже стала вроде бы чуть ниже ростом. Может быть, потому, что не была расхристанной, а подобралась, приоделась. Аккуратная ситцевая кофтенка, довольно смелая по здешним понятиям, короткая юбка зеленого сукна, на ногах юфтовые туфли на пуговичках. Голову она замотала белой косынкой, низко надвинув ее на лоб, так ходят рыбачки, укрывая лицо от солнца. Загар не брал ее лицо, в мелких точечных веснушках, оно казалось особенно белым. От волнения на щеках пятнышками проступал румянец, насурмленные беспощадно брови смазывались, плавилась на жарких губах кровавым пятном помада.

— Ну, как я? Старалась! — гордо сказала она. — Зеркала нету?

— Нету, — сказал Щепкин. И протянул ей платок. — Утрись.

— А что, поплыла моя прелесть?

— Немыслимой ты красоты девушка! — сказал Щепкин. — Мадам Баттерфляй! Сказка народов Востока!

— Ох ты! — Она наконец глянула в оконное стекло на свое отражение: — Действительно. А ведь старалась! Все старались! Тонька кофту дала. Микитична обувку.

Взяла платок, крепко утерлась.

Щепкин смотрел, улыбаясь. Смешно, с нею он не чувствовал никакого стеснения, которое овладевало им обычно в присутствии женщин. Не испрашивая разрешения, она обошла комнату, с любопытством потрогала его шлем, опасливо покосилась на телефон.

— Важный ты, — сказала она с уважением. — И стол у тебя важный! А что у тебя с физией-то? Как кислотой плеснули!

Она сказала так просто, что Щепкин, который обычно не любил таких вопросов, объяснил коротко.

— Небось маешься, думаешь, урод, мол? — сказала она. — Я тебе вот что скажу: с лица воду не пить! А фигурой ты очень даже видный. И ручки у тебя дай бог! Наверное, если прижмешь, охнешь?

— К чему это?

— Да понравился ты мне, — сказала она печально. — Все ждала, еще придешь. Ты на собрании тогда на меня что, обиделся?

— Было дело.

— Нехорошо. На меня обижаться нельзя. У меня характер такой, бритвенный. А почему? Потому что считают, раз я такой дылдой уродилась, значит, со мной можно просто. По улице пройтись, так стесняются, верзила, мол. Все больше за пазуху нырнуть норовят. Вот и приходится! А ты не начнешь за пазуху?

— Нет… — засмеялся Щепкин.

Она неожиданно расстроилась:

— Да что я, вовсе без симпатии?

Вот и пойми ее!

— Ты вот что! — сказала она. — Спасибо тебе. От имени всех. Все в небеса сегодня смотрели! А я в особенности. Только ничего не поняла: тырк-тырк — и все кончилось! Быстро ты их.

— Как вышло, — засмеялся Щепкин.

— Ты сейчас летать не собираешься?

— Нет.

— Тогда пошли! — сказала она.

— Куда?

— Ко мне! Когда ж у меня еще время будет тебя с дедом познакомить! Он у меня знаешь какой? Любого человека глянет — и сразу ему рецепт! Никогда не ошибается, какой человек.

— Я-то при чем?

— Так ведь понравился… — тихо сказала она, глядя на него пытливо кошачьими своими глазами, и неожиданно залилась краской. — А ну тебя!

Через поле Щепкин шел рядом с нею.

На аэродроме произошел переполох, мотористы выскакивали из ангара, глядели.

— Кто такая? — спросила изумленно Даша у мастерового Балабана, потому что он был из местных.

— Гибель! — сказал тот в ужасе. — С виду вольная, сунься — голову свернет! Пропадет товарищ Щепкин… И чего он с ней поперся? С ней же никто не ходит, знают, что змея! Пропадет!

Даша, разом озлев, накричала на малышню, собрала сестер-братьев, повела домой с аэродрома. Афоня поплелся было за ними, но она сказала:

— Слушай, ты не ходи к нам, пожалуйста! И ничего мне от тебя не надо: мы сами справимся. У нас родной брат есть!

— Глупая ты… — сказал Афоня рассудительно. — Ну, пошел он с девушкой. Чего злиться?

— А то, что с нею он пошел, а нас даже и не заметил!

— Он же не нарочно…

— Нарочно не нарочно, а приведет в дом эту каланчу, что будет?

— Жить будете…

— А ты знаешь, какая она? Нет! И я не знаю… Может, она вообще нас не полюбит! Может, у них свои дети заведутся… А мне, что ж, до конца моей молодости на себе брата да сестер тянуть? Я же учиться хочу!

В серых глазах ее полыхала обида на Щепкина.

…Между тем Щепкин шагал рядом с Маняшей по кривым переулкам, курил, смеялся, но все время чувствовал, что до конца радоваться ему что-то мешает. Наконец понял: Свентицкий сегодня даже не зашел к нему на дачку поздравить с победой. И весь вечер его нигде не было видно.

24

Не успел Афоня, получив полный афронт от Дашки, вернуться к ангарам, на него накричал Глазунов:

— Где шляешься без дела? Запрягай кобылу! Сегодня все касторовое масло выжгли!

Афоня, огрызнувшись, запряг отрядную кобылу, покидал в телегу пустые жестянки. Нил Семеныч уселся рядом с ним и уже примирительно сказал:

— Поехали… Сам понимаешь, без касторки нам гибель.

Касторка!

Ее жаждали, ее искали, о ней молились в тот далекий год все механики и мотористы красных авиаотрядов. Потому что только эта нежная маслянистая жидкость могла заставить работать нелепые на сегодняшний взгляд, старые, изношенные двигатели, вполне сравнимые по капризности с человеческим организмом.