Расколотое небо - Страница 88

Взял в руки Тигр записку и аж затрясся от злобы… И придумал хитрость. Мол, товарищ Щепкин один ему навстречу полетит, так он с собой ихнюю эскадру прихватит, чтобы, значит, на одного нашего летчика насесть! Но товарищ Щепкин не дурак! Так и сказал своим: „Я, говорит, ребята, пойду первым. А вы смотрите. Если он не один прилетит, значит, слово нарушено, взлетайте и бейте проклятую небесную контру без всякой пощады!“ Так оно и вышло!»

Свентицкий фыркнул. Рыкалов обернулся к нему, с недоверием сказал:

— Это что? Все, что от аэроплана остается?

— Все…

— Не густо. Пошли, я уже все рассмотрел.

Когда вышли из парка, он недоверчиво покосился на Леона:

— Может быть, этот аппарат какой-нибудь испорченный был? Сам упал?

Свентицкий объяснил, что машина была новейшая.

— Тогда почему не они, а их сбили?

— Так вышло.

Леон начал рассказывать подробности, показывая на ладонях, как все происходило. Рыкалов постукивал тростью о плиты тротуара, смотрел куда-то в сторону.

— Довольно, — перебил он Леона. — Ну, подхвати-ка меня под локоток! Утомился я от пешего ходу!

Тельце Рыкалова было легким и сухим, вести его было нетрудно. Он нацелил Леона к Волге.

На берегу, на огромном пространстве, лежали пустые бочки. Их было много, горы, приторно вонявшие густым рыбным духом. Рассыпавшуюся клепку позаносил кое-где песок. В запустении были мостки, с которых когда-то катали бочки с рыбой на баржи, в коптильне с содранной крышей были видны ряды ржавых крючьев.

Рыкалов наклонился, поднял обруч от бочки, кинул и посмотрел, как он вкатился в воду, подпрыгнув и пустив пузыри.

— Это все мое, — с ухмылкой сказал он Леону. — Было мое.

Вздохнул, освободив локоть, зашагал быстро прочь.

На улицах тыкал тростью в дома:

— Вон тот… видишь? Крыша четырехскатная? Мой был. Вот тот — не мой… Но я глаз на него положил. Хотел контору там ладить. А это вот — театр! Без единого кирпича из одного дерева собран! Красота? От деревянности внутри резонанс превосходный, как в гитаре.

На кокетливом, многошатровом здании театра висели красные лозунги.

— Тут теперь разные митинги гудят, а раньше, знаешь, Шаляпин пел! — объяснял охотно Рыкалов. — Не забывал. Волгарь ведь. Я ему три ящика шустовского коньяку послал. Не отверг. Принял. А вот в гости, на чаек, не зашел! Отверг! Эт-та понятно! Талантливый человек имеет право на гордость! А в театрике этом — и мои деньги есть. Я там кресла в плюш обделал, все на мои!

Дома, зайдя в кабинет и отдышавшись, Рыкалов усадил Свентицкого в кресло, вынул графинчик с хересом, сказал:

— Слушай… Это мне родич прислал!

Покопавшись в бюро, вынул письмо, уже засаленное от частого чтения. Отведя письмо в сухой ручке по причине дальнозоркости, начал медленно, с выражением читать:

— «С приветом к вам… (Ну, это неважно… Ага, вот!) Ждали мы нашу русскую Добровольческую армию, как воды среди пустыни. Генералу Май-Маевскому подарок от городского купечества и коммерции был приготовлен: крест платиновый, с золотой насечкой и редкостной эмалью; Победоносец на образке, возраст которому многие века. Их высокопревосходительство подарок приняли и на банкете сказали радостные слова насчет торговли, одним словом, все будет, как прежде… От счастья мы одних пожертвований собрали на сорок тысяч в золоте, не бумажками. Теперь локти грызем, да поздно. Нету, Феофан Борисович, той русской армии, которая была. И совести в офицерах вовсе нету. Волки кровавые, псы алчные — только и скажу. Стекольный мой заводик я забрал назад у комиссаров, просил только рабочих моих слегка посечь для устрашения. Они же, собрав их в заводском дворе, открыли пальбу по ним из пулеметов и побили множество народу нужного. Мастера Акинфиева, который стекло варил почище богемского, прострелили шестью пулями навылет, от чего он помер. От ужаса и злобы рабочие мои разбежались. Которых похоронили, которые ранами мучаются, а которые в лес ушли — противоборствовать. Кому работать? Некому! И это еще не все. Погром был среди жидов. Да и по православным ударило. Для нынешних-то наших освободителей, оказывается, и крест не защита. Грабеж произошел во всем городе и даже во многих именитых семействах. У коммерсанта Зонина среди ночи было забрано все имущество в виде металла и каменьев, даже полы вскрывали, искали тайники. Со склада Лопатина какой-то неизвестный офицер вывез весь запас кож. У Михалевых дочку снасильничали, а она была на выданьи. Много страшного грабежа произошло в городе, а в гимназии открылся бордель с куплетами. Что ни скажешь, один ответ: „Вы тут большевикам ж… лизали! Теперь — хлебайте!“ А ты ведь знаешь, что не было у нас к ним, кроме ненависти, никакого чувства. Только по сравнению с этими большевики совестливей. Конфискуют, так без битья по мордасам, и жен не трогают. Эти же — одним часом живут, нету у них никакой чести. Я сильно хвораю, боюсь левый глаз вытечет, потому что получил по нему своей же хрустальной вазой. Ворвался среди ночи караул из трех офицеров пьяных, один даже полковник был. Отобрали у меня весь мой фарфор саксонский, японский и китайский, который я всю жизнь собирал. Хрусталь тоже забрали. Я пробовал возражать, а они мне на голову ведро надели и сильно били по ведру наганами. А весь запас стекла оконного, который я еще с четырнадцатого года берег на складах, тоже отобрали. На станции стоят эшелоны товарные. Под видом боевых трофеев грузят эти волки все, что выгребут, отправляют в город Ростов, где продают местным гешефтникам за большую цену. Вот тебе и освободили…»