Расколотое небо - Страница 36

Настасья Никитична яйца в картузе приняла, сказала:

— Дремучесть.

Он пошлепал было босиком к часам, рассмотреть, но она взяла его за ухо цепкими пальцами, больно выкрутила и вернула на порог:

— Ноги мыть надо…

Кто ж ноги моет, когда грязь кругом? Не сапоги же носить!

От обиды захлестнуло горло. Старался же, изодрался весь по камышам и — на тебе! Она протянула ему конфету в липкой полосатой обертке. Он ее взял, но есть не стал, как вышел со двора, так и выкинул. Даже руки помыл в реке, чтобы не несло от них липким запахом.

Афанасий отвел глаза, задумался. Порки, ясное дело, не избежать. Но и разорять гнезда не по душе. Была бы она и впрямь хворая, помирала бы, ну тогда еще бы подумать можно было. А так, ведь все ясно — со скуки бесится. А птах жалко.

Вроде бы и дело простое: шныряй по камышам, смотри, откуда снимется кряква, там и гнездо. С куличками и того проще, те и вовсе кладут яйца прямо на землю: меж камешками да ракушками лежат крапчатые катыши, только собирай. Но как забьется, как закричит какая-нибудь утиная мамаша, застрижет крыльями прямо над головой, как затопают тонкими, как соломинки, ножками кулики, вереща и попискивая, — с души воротит! Возьмешь да и положишь в гнездо еще теплое яичко: ведь это ихнее… Какое им дело до поповны!

— Не пойду! — твердо, глядя прямо в колючие папашины глаза, объявил Афанасий. И зажмурился в привычном ожидании порки.

Спустя недолгое время лежал он близ реки на животе (сидеть было, ясное дело, больно) и деловито расшатывал передние зубы: целы ли? От папашина тычка полетел он на дворе носом на поленья и сильно ушибся. Однако, как ни странно, зубы держались крепко. Вожжами папаша прошелся по заду и спине, учил отрока. Угрожать не угрожал, сказал просто: «Без этой птичьей дряни не возвращайся! Мне отец Паисий мерина продать обещался, а тебе его дочке приятное сделать жаль? Пришибу!»

А что? И пришибет. Свободное дело.

Была жива маманя — заступалась, а как свезли ее на погост, вон туда, за белую церковь, в папашу будто сатана вселился.

Эх, жизнь песья…

Афоня поднялся, побрел вниз по откосу к шумной речке. На желтом песке вверх днищами лежали лодки-плоскодонки, черные от смолы, скользкие, как тюлени на Каспии.

От них несло сырым запахом соли.

Солью жила станичка. Как лето подойдет, ударит жара, разбредаются по всей пустыне к мелким озерцам казаки, выпаривают рапу, гребут скребками белую мелкую соль, сушат. Потом на лодки и вниз — тянут по обмелевшей речке до моря.

Еще калмыки со степи каждый год пригоняли немалые стада. Станишники их торговали, подкармливали, гоняли бурты до того же моря, там грузили на барки, везли в Баку, Персию и иные местности, брали хорошую монету. С того и население существовало… До вечера Афанасий бродил по степи, домой идти не собирался, с опаской поглядывал на станичку, ждал, когда папаша гнев забудет, отойдет! Вид, конечно, был вполне безобразный. Торчит посередине к небу обшарпанная церковь, на звоннице вороны каркают. А вокруг разбрелись, разбежались, как овцы из отары, дворы. Каждый двор, как крепость, огорожен высоким глинобитным дувалом, стоит далеко от соседнего. Это чтобы не заглядывали посторонние, кто как живет, чем дышит, что имеет. Полаивают кобели, в каждом дворе не меньше трех-четырех штук, на тот же самый случай. Убивать будут, голоси не голоси, зови не зови, до соседнего двора далеко, никто не услышит.

«Эх, чудо бы какое-нибудь случилось! — думал Афоня. — Ветром бы дунуло так, чтобы крыши в небо, дувалы посыпались! Или земля бы затряслась!»

Афанасий сжал кулаки, закрыл глаза и начал молиться: хорошо бы пожар начался, как в позапрошлом году, когда батя в одних портках по селу метался, звал людей сарай тушить, все сено сгорело.

И чудо случилось!

Но совершенно не то, которого ждал Афанасий.

Впоследствии, когда станица успокоилась, общество подвело убытки от «чуда». А они были немалые. Звонарь Никита, по прозвищу «Дай Кашки», которого за природное слабоумие даже в армию не брали, решив, что настал конец света, ударил в набат, раскачал большой колокол на церковной звоннице так, что ветхие балки, не привыкшие к такому звону, треснули, колокол загудел с божьего храма вниз и ушел в землю по самые ушки. Это бы еще ничего, но он раскололся прямо поперек литого двуглавого орла на боку и, когда его выкопали, никакого звону больше не издавал… Так, какое-то скрипение. «Дай Кашки» же, по странной случайности оставшийся в живых, хотя и треснулся об землю рядом с колоколом, только махал руками и, брызжа слюной, хихикал и объяснял что-то никому непонятное.

Супоросная свинья на дворе престарелого сотника Лопухова из-за шума и треска метнулась в колодец, совершив над собой смертоубийство. От чего престарелый сотник Лопухов, рассчитывавший получить за свинью хороший куш, впал в задумчивость и даже ругаться забыл.

Когда собрали разбежавшееся по степи станичное стадо, недосчитались двух коров. Кости их впоследствии были найдены в дальнем овраге — то ли их волки загрызли, то ли попадали сдуру коровы сами в овраг.

Два деда, заводившие сеть на омуте, бросили ее, и сеть унесло течением. А она была почти что новая.

Много еще разного случилось в станичке в те страшные минуты и с людьми взрослыми, и со скотиной, и с малыми ребятами. И только папаша Афанасия, несмотря на слабую грудь, оказался смелым человеком. Метнулся в дом, вытащил карабин и, взобравшись на крышу база, расстрелял три полные обоймы в сторону «чуда», что, однако, не произвело на него никакого впечатления.