Расколотое небо - Страница 84

…Маняша подумала, слезла с кровати и открыла рюкзак Щепкина. Бумага лежала на самом верху, на рубашках, и она еще раз внимательно прочитала ее. Взяла карандаш и попробовала на самом краешке расписаться новой фамилией — аккуратно вывела квадратными буковками «Маня Щепкина», полюбовалась и вздохнула: все-таки трудно сразу привыкнуть, что ты уже не Усова.

В оконце сверху вползал серый рассвет. Маня посмотрела на Щепкина, от холода он натянул одеяло на голову, вздохнула и начала одеваться: жена есть жена, теперь не поспишь по утрам беззаботно. Но от этой мысли стало весело.

Она вычистила ботинки Щепкина, смазав их рыбьим жиром. Бросила заскулившему под нарами кутенку кость. Подумав, налила полстакана спирту, разбавила водой, поставила на табурет перед носом Щепкина. На следующий день после гульбы положено.

Укрыла потеплей Дашку с малыми.

Вышла во двор, поставила на летнюю печку чугун с супчиком, раздула огонь.

А сама пошла со двора в город. Чекист Молочков сказал, чтобы явилась к нему с утра непременно.

В неухоженном кабинете Молочкова уже сидел сумрачный, исхудавший Свентицкий, курил. Молочков сказал Маняше:

— Можешь при нем говорить свободно. Чтоб потом не повторяться. Вопрос первый: ты, может, разглядела этих бандюг?

— Я же тебе говорила — испужалась! Ничего я там не разглядела!

— Я думал, ты от испуга отошла, вспомнила… — с досадой сказал Молочков.

Маняша посидела, подумала, потом заметила неуверенно:

— Один был толстый, вроде борова…

— Вот видишь, толстый! — обрадованно сказал Молочков.

— По-моему, нос у него такой, картошкой… И брови дремучие, рыжие, много бровей, — сказала Маняша, мучительно думая. — И знаешь еще что? У него шинель нараспашку моталась, так под нею такая рубаха была, атласная, черная, и пуговочек много беленьких, перламутровых.

— Рубашку переодеть можно! Это не факт! — вздохнул Молочков.

— А не факт, так и не мытарь меня… — рассердилась Маняша.

— Ты не сердись, Усова…

— Я Щепкина, — с обидой поправила она.

— Ах да! Ну все равно, не сердись… Может, вспомнишь еще что?

— Нет, — сокрушенно сказала Маня. — Ничего.

— Ну, тогда спасибо. Привет супругу!

Когда Маняша вышла, Молочков обернулся к Леону:

— Толстая фигура тебе не знакома?

Свентицкий неопределенно пожал плечами.

— Не понимаю я тебя, француз… — вздохнул Молочков. — Сам ко мне пришел, сам сказал: помоги найти этих бандитов. Я, мол, за друга им горло перерву. А сам молчишь.

— У доктора Богородского такого не видел! — сказал Свентицкий.

— А, может, там еще какой интересный разговор был? Насчет того, чтобы всех авиаторов вырезать?

— Такого тоже не было. Зачем врать?

— Вот незадача… Тут, понимаешь, какая петрушка? Ведь Щепкина нашего не случайно ликвиднуть хотели! Не просто так. Расчет у контрреволюции был простой: лупить по городу с воздуха, довести население до ярости, чтобы оно само против нашей власти на мятеж пошло! Понимаешь?

— Вполне парле! — согласился Свентицкий.

— А вы, авиаторы, им поперек горла встали! Не получается у них полной свободы в небесах! Вот и выходит, раз вы им на небе мешаетесь, значит, надо весь авиаотряд под корень на земле вырубить! Вот какие дела…

— Интересная ситуэйшн, — кивнул Леон.

— Слушай, ты действительно мне помочь хочешь? Или просто так, от благородного возмущения?

— Мы с Данькой из одного котелка четыре года хлебаем, — сказал Свентицкий. — Думаешь, я не понимаю, что они на него охоту начали? И не успокоятся!

— Я к Кондратюку двух молодцов приставил, чтобы берегли, — сказал Молочков. — А вот по тебе не стреляли? Почему?

— Я же от полетов отстранен. Сам говорил. Не скрывал.

— Это с одной стороны. А с другой — тебя ведь даже господин Рыкалов за своего держит.

— При чем тут Рыкалов?

— Так ты ж к этому купчине каждый день ходишь.

— Я не к нему хожу.

— Знаю. Поповна твоя у него поселилась. После того, как мы дом доктора Богородского опечатали и конфисковали за контрреволюцию. Так?

— Так.

— А у Рыкалова ты этого рыжего борова не встречал?

— Нет.

— Встретишь! — уверенно сказал Молочков.

— Ты серьезно?

— Вполне.

— Что ж мне, там дежурить?

— Зачем дежурить? — Молочков пожмурился. — Ты скажи, что дезертировал из отряда. Мол, все надоело. Он тебя с удовольствием примет. Откормишься, поповна рядом, сладко жить будешь. Может, и углядишь рыжего? А? Ну а не углядишь, Рыкалов при тебе таиться не будет. Может, что и интересного узнаешь.

— Я не шпик.

— И я тоже. Только не стыдно тебе? Знаешь, сколько детворы да женщин налетами побито? Сколько безвинных русских людей гибнет? Должен этому конец прийти?

— Он же мне не поверит.

— Это мы сделаем. Даже приказ по отряду будет, где тебя вполне заклеймят как подлого дезертира и изменника.

— Не знаю… — сказал Свентицкий растерянно. — Ты… не спеши.

За окраиной вдоль Волги раскинулось утоптанное до каменной плотности учебное плац-поле. На земле валялись стреляные гильзы, рубленая лоза.

Щепкин, удрав из дому, как только Даша ушла к Молочкову, сидел на лавочке рядом с комполка Коняевым, слушал, как тот без передыху ругается.

Солнце грело ласково, теплый, предосенний уже ветер лизал щеки. В кончики пальцев толкалась кровь, сердце постукивало ровно, туго перетянутая бинтами спина и плечи почти не ныли. Ноздри щекотали запахи нагретой пыли, терпкой листвы… Нет, жить прекрасно!