Расколотое небо - Страница 86

Англичане собрались быстренько, погрузили в эшелон имущество, ничего не забыли, даже сортиры разборные и титаны погрузили, отбыли в Ростов.

В отряде у Черкизова осталось всего три аппарата, хотя и новехонькие: два «сопвич-кемля» и один двухместный «де-хэвиленд».

Ер-Назаров собрался в Баку. Перед отъездом сказал Черкизову:

— Ну и порученьице дали: выяснить, может, твой сэр в плену у большевиков, живой, так не согласятся ли они обменять его?

— Как же ты это сделаешь?

— Думаешь, у меня в Астрахани своих людей нет? — усмехнулся Ер-Назаров.

И уже когда распивали посошок на дорожку, хрустя моченым яблоком, сказал самое главное:

— Ты, Витюша, пока с полетами на Астрахань поволынь… Раз у тебя с красными летчиками в небе не выходит, я ими на земле окончательно займусь. Обещаю — через недельку им там, в Астрахани, летать будет некому и не на чем!

…Дом скрипел, рассыхаясь, как баржа, выброшенная на берег. Дерево звенело, твердое, костяное. Меж бревен сруба набивался песок. Дом был огромен и нелеп, в два этажа с надстройками, множеством башенок и балконов, окон и оконцев; со сложными лестничными переходами внутри и оборчатыми лесенками снаружи. По стенам карабкался чахлый плющ, на балконах стояли засохшие пальмы в кадках, пустые птичьи клетки. Под крышей жили голуби, белые потеки помета разрисовали наружные стены.

Прямо к дому подходила протока, на тусклой воде плавала зеленая ряска, в протоке мокли две полупритопленные лодки, которыми никто не пользовался. Свентицкий часто сидел на них, ловил рыбу. Маленькие золотые караси, величиной с пятак, были красивы, но слишком ничтожны, чтобы пустить их на уху. За спиной Леона собирались важные, серые коты. Мерцали узкими глазами, от нетерпения зевали, показывая точеные зубки и алые язычки, ждали рыбы. Котов в доме было много, всех мастей. Трогать их никто не решался, потому что их обожал хозяин дома, бывший коммерсант, а ныне обыкновенный житель республики, Феофан Борисович Рыкалов. Коты, несмотря на приписываемую их племени глупость, знали это, нахальничали. Залезали в постели, роняли в доме клочья шерсти. Между собой дрались лениво, но когда на подворье забредал тощий бродячий кот, нападали на пришельца дружно, отстаивая свои права.

Рыкалов, тонкий, высохший старичок с длинными волосиками цвета пакли, по новым временам ходивший с вызовом в простых портках, рваной рубахе и босиком, любил смотреть на драки, смеялся тоненько, свистел по-хулигански в два пальца, подбадривая кошачий легион:

— Так его, мерзавца… А не ходи! Не ходи!

Дом был внешне тихим, но во множестве покоев его гнездилось невероятное количество людей. На женской половине шмыгали тихие старушки-приживалки, изредка гремело разбитое фортепьяно, это четверо купеческих дочерей музицировали вместе с поповной Настасьей Никитичной; стучали швейные машинки, женское население перешивало старое, дабы выглядеть по-человечески. Иногда Свентицкий слышал глухие рыдания — это не выдерживали тоски и горестей беженки, застрявшие здесь по дороге из Москвы и Питера неизвестно куда. Беженок было много. Они гуляли по чахлому саду, метя подолами пыль и переговариваясь по-французски. Одна из них, белая от седины, строгая, презрительная старуха регулярно напивалась браги, которую варили из пшена, сухими пальцами в кольцах раздирала воблу и, ясно глядя перед собой черными, язвительными глазами, говорила:

— Все — дерьмо! Мы — тоже!

По ночам в доме появлялись люди странного вида. Ни одного юноши, все больше в лысинах и сивости, запирались с хозяином в кабинете, беседовали. Эти в доме не задерживались, быстро исчезали. По протоке подплывали лодки, они садились в них, целовали на прощание Рыкалова, крестились. Никто не возвращался.

Леон понял, что хозяин переправляет их в низовья, на прежние рыбные промыслы, откуда их забирают морские рыбницы и везут дальше на юг, в Персию. Поинтересовался:

— А вы как же, Феофан Борисыч? Почему сидите? А не уезжаете?

— А на кой она мне, Персия? — сказал тот. — Там персы. И жарко. Старый я уже, Леонид, чтобы мне по волнам шнырять и на чужой стороне другую жизнь ладить. Умный я. Что поделаешь? Своего жду!

— В каком смысле?

— В таком, — туманно отвечал Рыкалов. — Ты иди, иди… Покушай.

Свентицкого он выделял среди прочих, зазывал в свой кабинет, где было сумрачно и прохладно и спокойно тикали огромные стоячие часы в резном футляре черного дерева, ставил графинчик с хересом, готовил шахматы. Выигрывал почти всегда. Ум у него был лукав, ясен и драчлив. Выиграв, охотно улыбался и пошучивал:

— Коммерсанта из вас, Леонид, не выйдет! Просты! И хитрить не можете! Без расчета играете. Молодость. Хотите денег?

— Зачем они мне?

— Эт-та справедливо… Что на них купишь? Шиш с нулями…

Денег у Рыкалова было много, но он относился к ним как-то равнодушно. В кабинете незапертым стояло бюро, в нем лежали перевязанные шпагатом, на виду у всех, толстые, радужные пачки ассигнаций. Деньги все-таки крали, свои же. Видно, приживалки. Рыкалов ухмылялся:

— Дуры! Они теперь даже в сортир не годятся… Жесткая бумага! А им все кажется, богатство!

…В дом к Рыкалову Свентицкого ввела поповна. Когда арестовали доктора Богородского, Настасья Никитична осталась одна, за Свентицкого ухватилась, как за спасителя. Вместе с нею он бродил по городу, стучался в дома ее дальних родственников, таскал узелок с имуществом. Родичи поповне дружно сочувствовали, ахали, поили чаем, но в дом не принимали. Когда уже и никакой надежды не было, она вспомнила еще одного дальнего родственника — Рыкалова. Когда явилась к нему, он подметал двор метлой, насвистывал. Выслушав, только и сказал: